Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
Не знаю, как это было; оставив им тело, я отправился прочь. Сын мой умер, и я не верил, что бог воскресит его. А меня еще ждало дело в Трезене.
Встретили меня женские рыдания – к этому времени новости уже сложились в законченную картину и все стало известным. Предводительствовала моя мать, она перемежала рыдания похвалами Ипполиту – в тех словах, что приходили ей в голову. Потом из них сложится погребальная песнь. Завидев меня, она умолкла и шагнула навстречу. Остальные прятали лица под распущенными волосами.
Ей нечего было сказать, проклятие мое она предвидела давным-давно, а потому она обратилась ко мне с обычными в таком случае утешениями. Я поцеловал ее – ведь мать видела в Ипполите младшего сына – и сказал, что поговорим после. А потом спросил, где жена.
– Женщины разгневались, – ответила мать. – И я предупредила ее, не ради ее самой, а чтобы не случилось чего-то неблагопристойного. Наверно, она у себя в комнате.
Я шел по опустевшему дворцу. Те, кто видел меня издали, торопливо бросались в стороны, но таких было немного. Старый слуга, на которого я наткнулся в углу, сказал мне, что царь Питфей уснул; никто не посмел явиться к нему с этой новостью. Я помедлил… но у меня были другие дела. Лучше бы он умер вчера. Но правду говорят, что жизнь человека оканчивается в скорбях.
Подымаясь по лестнице, я вспоминал россказни, услышанные мною от Федры, – о том, что Ипполит поклялся возобновить старую веру. Такая вот вышла долгая история из уст женщины, которую только что изнасиловали посреди чистого поля. Слишком уж долгая, чтобы сочинить ее в один момент, даже под бичом страха. Теперь я все понял. Много ночей лежала она, обдумывая эти слова, так и этак проговаривая их в уме, добиваясь того же совершенства, что и арфисты. Это она предлагала себя моему сыну.
Подойдя к ее комнате, я постучал во внешнюю дверь. Никто не ответил, я направился к себе и попытался открыть дверь в перегородке. Она тоже была заперта. Я крикнул, чтобы она открывала… Молчание. Прислушавшись, я уловил звук дыхания. Прочной была только внешняя дверь, внутреннюю я взломал без труда.
В комнате было пусто. Я огляделся и заметил, что шкафчик с одеждой дрожит. Раздвинув тряпки, я выволок ее оттуда. Она поползла к моим ногам, обнимала колени, молила. Словно рабыня, подумал я, словно лживая рабыня… дочь тысячелетней царской династии. Метки от его пальцев так и остались на ее горле. Я схватил ее, чтобы оттолкнуть. И тут увидел ее глаза и надежду в них. Только тогда я понял, что сделаю с ней. Но она сама показала, чего заслуживает.
Умирала она трудно. Я уже решил, что все кончилось, и выпустил ее, но она опять шевельнулась. А потом я бросил ее… еще один комок перепутанной ткани среди вороха пестрых одежд, пахнущих Критом.
Ну а потом подумал: «Неужели эта ложь переживет ее? Всегда находятся люди, готовые увидеть худшее в лучшем. Ей сперва следовало оправдать Ипполита перед людьми. Я еще раз подвел сына».
И громко сказал себе:
– Клянусь Зевсом. Она сделает это даже теперь. Живая или мертвая, она поможет моему сыну.
В комнате нашлись и чернила, и бумага. Я умею писать по-критски и теперь выводил буквы мельче – женским почерком. Здесь, в Трезене, довольно и этого.
Я оклеветала Ипполита, чтобы скрыть свой позор. Я просила, и он отказал мне. Жизнь для меня нестерпима.
Письмо это я привязал к ее руке лентой, найденной среди одежды. Рука ее оставалась белой и мягкой, случайно я коснулся упругой округлой груди. Я вспомнил его тяжелый взгляд по утрам, долгие дневные скитания и вечную смертельную усталость по вечерам. Значит, и он искушался… ну что ж, лишь победитель в суровой борьбе удостаивается венка. Но он отомщен.
Сделав из пояса удавку, я привязал ее к покрывалу, перекинутому через балку. Когда она повисла, я подвинул к ее ногам опрокинутое кресло. А потом спустился вниз – показывать разбитую дверь и то, что я обнаружил за нею.
Имя его чтят по всему Трезену. Оно обретает святость, каждую весну девушки приходят с жертвами к его могиле и остригают волосы. Я сделал для сына все, что мог. Наверно, заговорив тогда, он попросил бы вовсе не этого. Но человек – каков он есть – может отдать лишь то, чем владеет.
Глава 22
Эти события отчетливо стоят в моей памяти, словно бы все случилось вчера. Но то, что было вчера, я забыл.
Сколько лет миновало до времени, когда рука бога поразила меня, – год, два или три? Помню только, что я был в море с Пирифоем (пока муж ходит под солнцем, он должен что-то делать); заметив переполненные добычей корабли мелийских пиратов, мы решили отобрать ее. Я как будто бы помню приближающийся флот. А потом голова моя закружилась, в глазах потемнело, и я открыл их снова уже ночью. Я лежал на подстилке в деревенском доме, рядом переговаривались женщины; двое из моих людей, склонившись надо мной, объявили, что я жив, и послали за остальными.
– Смотрите! Он открыл глаза!
Они спросили, как я себя чувствую. Я попытался ответить и обнаружил, что половина моего рта как бы онемела и, словно у пьяницы, издает лишь неразборчивые звуки. Потом я попытался шевельнуться, и лишь правая рука повиновалась мне. Я протянул ее к левой, ничего не ощущая, она казалась на ощупь рукой трупа.
Люди рассказали мне, что, прежде чем сошлись корабли, я испустил свой боевой клич и упал замертво. Уклониться от стычки уже было нельзя. Битва вышла тяжелой, погибли многие, и в конце концов никто не мог претендовать на победу. Уцелевшие корабли просто разбрелись восвояси. Я спросил о Пирифое; мне ответили, что протараненный корабль его утонул вместе со всеми, кто был на борту. Я выслушал весть, словно не понимая.
В хижине собрались мои уцелевшие люди, неполная дюжина. Прочие погибли или утонули. Они как раз положили мое тело, чтобы обернуть его парусом и доставить домой для похорон, когда заметили, что я жив. Поискав на теле моем рану, они ничего не нашли; мне сказали, что я упал прежде, чем полетели стрелы.
Селянка напоила меня с ложечки молоком и вытерла губы. А потом я велел всем уйти и долго лежал, размышляя.
Наверно, это рука Великой матери сразила меня. Я выкрал из святилищ двух ее дочерей, изменил обряд, свершающийся в Элевсине. Все, кто следует старой вере или до сих пор страшится ее, утверждают, что это была Матерь. А может быть, это сделал и сам Аполлон – сраженный, я не испытал боли, так гибнут мужи от его добрых стрел. И поскольку я лишь наполовину был повинен в смерти его доброго слуги, то и он оставил мне лишь половину жизни. Но потом я понял, что на меня легла длань колебателя земли Посейдона, потому что благословенный дар его я употребил на проклятие. Так думаю я теперь, и у меня на это есть веские причины.
