Поль Феваль - Горбун
Я добрался до Мадрида и там не нашел никаких следов леонского табора. Лагардер куда то уехал, на время своего отсутствия, отдав занявшую место мадемуазель де Невер гитану на воспитание в Преображенский девичий монастырь. Вижу вашему высочеству не угодно обнаруживать впечатления, которое на вас производит мой рассказ. Возможно вам не по душе некоторая легкость изложения, к которой, если мне не изменяет память, вы всегда благоволили. Попытаюсь говорить еще короче, хотя и не удержусь от замечания, что ваше недоверие, а, еще точнее, предубеждение, ни к чему не приведет. Ибо истина сильнее. С того момента, когда вы решили меня допросить, результат предрешен. Я располагаю таким обилием фактов, что против них не устоит никакое предубеждение. Однако, прежде, чем перейти к их представлению, я должен сделать одну немаловажную оговорку. Лагардер совершил подмену девочек исключительно для того, чтобы сбить с толку моих людей. Я об этом уже говорил. Разумеется, со временем он намеревался произвести обратную замену с тем, чтобы осуществить свои дерзкие планы. Но произошло непредвиденное. Взяв из монастыря гитану, он увидел, как та выросла и похорошела и…, в общем говоря, без околичностей, без памяти в нее влюбился. С того момента настоящая мадемуазель де Невер была обречена. Теперь уже речь шла не о получении выкупа. Горизонт притязаний авантюриста необозримо расширился. Дерзкий ловкач решил посадить на герцогский трон свою любовницу и, на ней жениться, получить фамильное состояние Неверов.
Регент пошевелился под одеялом. На его лице появилась заинтересованность. Достоверность преподносимого факта зависит от характера слушателя. Филипп Орлеанский вряд ли верил в бескорыстную героико романтическую преданность Гонзаго памяти погибшего друга, – (слишком уж хорошо знал регент принца), – но вот тонкий расчет афериста Лагардера мгновенно привлек внимание регента. Общество, в котором регент вращался, да и он сам, не симпатизировали трагическим коллизиям, плутовская комедия с ловко закрученной интригой была ему куда милее. Зная слабость верховного сановника к водевильному жанру, Гонзаго ловко орудовал, сочинив небылицу с подменой детей. Причем принц старался говорить об этом как бы вскользь, – не в том, мол, суть; – и регент прекрасно заглотал наживку. Гонзаго заметил по глазам, что романтической истории с цыганкой вместо мадемуазель де Невер регент поверил. Однако принц был слишком опытным бойцом, чтобы попытаться тут же, не сходя с места, воспользоваться своим завоеванием.
За время, проведенное в спальне его высочества, Гонзаго пришел к убеждению, что регенту подробно минута за минутой известен каждый шаг, сделанный им, принцем де Гонзаго, за последние двое суток; – и в связи с этим осознанием незаметно перестраивал внутреннюю, (так сказать, психологическую), линию обороны.
Ходили слухи, что у Филиппа Орлеанского есть своя тайная полиция, неподчиненная мсьё де Машо, и потому Гонзаго имел основания предполагать, что даже среди его, Гонзаго, соратников, среди членов его черного легиона есть «жучки – доносчики». Это сохранившееся до наших дней выражение вошло в моду как раз во времена регентства. Понятно, что хорошо воспитанные люди стараются его не употреблять.
Входя в спальню регента, Гонзаго был готов к худшему. В сложных ситуациях он из предосторожности всегда так поступал, и теперь вел свою игру в расчете на то, что перед регентом раскрыты все его карты.
– Ваше высочество, – продолжал он, – поверьте, я не придаю слишком большого значения тому, о чем только что рассказал. Подобный трюк органично вытекает из характера Лагардера, этого умного, храброго, дерзкого авантюриста. Еще до его появления в Париже я знал о его намерениях.
Однако после его возвращения он уже успел совершить столько новых «подвигов», подтверждающих верность моих о нем суждений, что старые, как бы, отошли в тень. Госпожа принцесса, которая не часто балует меня, своей поддержкой, на сей раз, охотно подтвердит мои слова. Но вернемся к фактам. Лагардер покинул Мадрид на два года. Возвратясь, он не узнал свою гитану, которую перед отъездом отдал на воспитание в монастырь, так она выросла и похорошела. Увидев ее красоту, Лагардер и замыслил свой кощунственный план. Прежде всего, он изменил условия ее жизни. У мнимой Авроры де Невер появились слуги: пожилая дуэнья и юный паж ее внук, – словом, шевалье, как видим, не пренебрег светскими приличиями. Самое же удивительное заключалось в том, что настоящая мадемуазель де Невер, по истечении нескольких лет почувствовавшая свою несовместимость с таборным бытом, – (рано или поздно голос крови должен был сказаться), убежала от цыган и оказалась в Мадриде, где стала зарабатывать на жизнь, танцуя перед публикой на площадях. Две девушки каким-то образом познакомились и подружились. По видимому, это обстоятельство не входило в планы Лагардера. Во всяком случае, он долго не позволял живущей под присмотром дуэньи гитане – «Авроре» принимать в своем доме Аврору – «гитану», а когда, наконец, подчиняясь просьбе своей подопечной, уступил, то делал это редко и с большой неохотой, так как поведение танцовщицы с Плаца Санта было слишком легкомысленным для дружбы с «настоящей» аристократкой.
Гонзаго горько улыбнулся.
– Позавчера, – продолжал он, – на семейном совете госпожа принцесса во всеуслышание заявила: «…если дочь Невера вернется ко мне хоть с малейшим пятном на своей чести, если она хоть на минуту позабыла о фамильной гордости, я опущу вуаль и скажу: „Невер умер весь!“» Так она сказала слово в слово. Увы, ваше высочество, бедная девочка, услышав от меня впервые о своей родословной, не поверила, а подумала, что я ее разыгрываю. Однако, вы со мной согласитесь, а если нет, то любой юрист укажет на вашу ошибку, что мать не должна из-за предубеждений, продиктованных чрезмерной щепетильностью, посягать на законные, обратите внимание, ваше высочество, именно на законные имущественные права родной дочери. Разве Аврора де Невер виновата, что появилась на свет в какой-то заброшенной избушке дровосека? Всю ответственность несет мать. Да, она может сожалеть о прошлом, сокрушаться. Но это нисколько не должно отражаться на судьбе теперь уже взрослой дочери! У мертвого Невера остался в живых один представитель! Нет не один, – я оговорился, – два, два, ваше высочество! Но что с вами? Вы изменились в лице, вас выдает ваше доброе сердце! Умоляю, скажите, чей злотворный язык понудил вас в один день забыть тридцать лет проверенной не одним испытанием дружбы?
– Мсьё принц! – перебил герцог собеседника, стараясь говорить строго; – но голос его дрожал от волнения, вызванного сомнениями, – могу лишь повторить уже сказанное, докажите свою невиновность и вы увидите, друг я вам, или нет.
