Джеймс Фенимор Купер - Краснокожие. Хижина на холме. На суше и на море
Я ее нашел лежащей на постели. На первый взгляд она показалась мне лучше, но это было ошибочное впечатление. Долгие страдания при ее одиночестве и скрытном характере вконец подточили ее силы, и ее здоровью угрожала серьезная опасность.
Не поднимая головы, она попросила меня рассказать все подробности моего последнего плавания, которое ее, видимо, очень интересовало.
Какой милой улыбкой оживилось ее лицо, когда я сообщил ей о своих сплетниках и о приключениях Мрамора. Я был так рад, что мне удалось хоть временно рассеять ее.
Моряки вообще редко молятся, хотя должны были бы почаще обращаться к Богу среди постоянных опасностей; но я не забывал уроков детства и в трудную минуту прибегал к молитве. И теперь, как только я возвратился опять в свою комнату, я бросился на колени, умоляя Создателя сохранить сестру мою, а также и нашего мистера Гардинга и Люси.
Да, я признаюсь в этом открыто и крайне жалею тех, кто вздумал бы поднять меня на смех.
Глава XXIX
На следующее утро я провел с Грацией не больше одной минуты. С некоторого времени она взяла себе за обыкновение завтракать у себя в комнате, и в мой короткий визит к ней она показалась мне гораздо спокойнее, что воскресило во мне надежды на будущее.
Мистер Гардинг захотел непременно отдать мне полный отчет по своей опеке. Не желая противоречить ему, я согласился выслушать его и исполнить все формальности.
Само собой разумеется, все счета оказались поразительно точными. Расписавшись, где следовало, я сделался полновластным владельцем всего моего имущества. В общем, у меня оказалось тридцать тысяч долларов, не считая доходов с фермы. С какой радостью я отдал бы все, чтобы возвратить Грации здоровье и счастье!
Покончив со счетами, мы с Гардингом отправились верхом обозревать все земли, прилегающие к Клаубонни.
Когда мы проезжали мимо его старого домика, добрый пастор стал восторгаться красотой его местоположения. Он продолжал любить Клаубонни, но его пасторский дом был для него еще дороже.
— Я родился здесь, Милс, — сказал он, — прожил многие счастливые годы, как муж, отец и, надеюсь, как верный пастырь моего маленького стада. Правда, церковь святого Михаила в Клаубонни не может сравниться с Троицей в Нью-Йорке; но здесь также можно спасти свою душу. Сколько верующих христиан я видел молящимися перед ее скромным алтарем и между ними ваших незабвенных родителей и предков! Я надеюсь еще увидеть тут же вторую миссис Милс Веллингфорд. Женитесь, пока вы молоды, друг мой; такие супружества — самые счастливые, ибо жизнь перед ними.
— Но ведь вы бы не хотели, чтобы я женился раньше, чем найду такую женщину, которую мог бы серьезно любить и уважать?
— Сохрани вас Бог от этого, дитя мое! Но у нас так много женщин, достойных вашей привязанности. Да, я вам могу назвать их.
— Пожалуйста, прошу вас. Ваша рекомендация для меня много значит.
— С удовольствием, милый мой. Во-первых, мисс Гервей, вы знаете Кэтрин Гервей из Нью-Йорка? Эта девушка с прекрасными задатками и вполне подходит для вас.
— Да, но она уж очень некрасива.
— Да что такое красота, Милс? Это вещь — скоропроходящая.
— Однако вы сами руководствовались иной теорией на практике. Мне говорили, что миссис Гардинг была замечательно хороша собой.
— Это правда, — просто ответил он. — Но в таком случае, если Гервей вам не нравится, что вы скажете о Жанне Гарвуд?
— Она очень красива, но не для меня. Но отчего вы между всеми девушками не называете вашей дочери?
Я сказал эти слова с отчаянной решимостью и в страхе ждал ответа.
— Люси! — вскричал Гардинг, вдруг повернувшись ко мне и пристально на меня глядя, что доказывало, что он не допускал мысли о подобном сближении. — В самом деле, отчего бы вам не жениться на Люси?… Ведь между вами нет никакого родства, хотя я привык смотреть на вас, как на брата и сестру. И что вы не подумали об этом раньше, Милс! Лучше этого ничего нельзя желать, и я заставил бы вас бросить ваше море. Как обидно, что вам пришла эта мысль слишком поздно! И как это я сам ничего не заметил раньше!
Слова «слишком поздно», как приговор, прозвучали в ушах моих; если бы мой старый друг был понаблюдательнее, он заметил бы мое волнение. Но я уже зашел далеко, чтобы останавливаться. Надо было раз навсегда все выяснить.
— Я полагаю, что именно наше совместное воспитание и помешало нам считать это возможным. Но, бесценный опекун, отчего вы говорите, что теперь слишком поздно? А если Люси согласится?
— О, тогда дело другое.
— Вы думаете, что мисс Гардинг более не свободна, что уж она безвозвратно отдала свое сердце мистеру Дреуэтту?
— Я верил, мой дорогой мальчик, что вместе с рукой Люси отдаст и сердце. Хотя достоверных фактов у меня нет, но я убежден, что между ними взаимная склонность.
— А на чем вы основываетесь? Я сам знаю, что Люси — не кокетка, и поощрять ухаживания, не подавая надежды, она никогда не позволила бы себе.
— Я буду говорить с вами, как с родным сыном. Видя частые визиты Дреуэтта, я несколько раз собирался поговорить об этом с Люси, но так как мне хотелось предоставить ей полную свободу, и к тому же я в этом сближении не видел ничего предосудительного, то я не стал вмешиваться. Но что мне кажется особенно убедительным, это нежелание Люси оставаться с Эндрю наедине.
— Что вы и считаете главным доказательством ее чувства?
— Без сомнения. Но что вам-то, Милс? Ведь на свете много других молодых девиц.
— Да, но Люси Гардинг одна во всем мире! — вскричал я с отчаянием, говорившим больше слов.
Мой опекун даже приостановил свою лошадь, чтобы хорошенько взглянуть на меня. На его лице изображалось глубокое сочувствие. Он начал читать в моем сердце и — испугался сам своему открытию.
— Ну, кто мог подумать это, Милс? Неужели вы действительно любите Люси?
— Больше всего на свете, больше жизни, я готов целовать землю, по которой она прошла, я безумно люблю ее и думаю, что это было так с того самого момента, как я стал сознавать, что такое любовь!
— Это просто удивительно, Милс. И что вы молчали два года тому назад? Бедное дитя, мне жаль вас от глубины сердца. Я понимаю, что значит любить такую девушку, как Люси, без надежды. И к чему было настаивать сделаться моряком, когда у вас была такая уважительная причина не уезжать отсюда?
— Я тогда по молодости сам не отдавал себе отчета в том, что у меня происходит в душе. А когда я возвратился с «Кризиса», Люси вращалась в высшем кругу, и я не посмел просить ее снизойти до меня, до моряка.
— Я понимаю вас, Милс, и ценю великодушие вашего поступка, хотя и тогда, мне кажется, уже было поздно; ровно год тому назад Эндрю Дреуэтт уже заявил себя.
