Луи Бриньон - ДАрманьяки
В отличие от горожан, которые пребывали в отличном расположении духа, ибо, словно звери, пресытились человеческой кровью, на старой храмовой улице, в доме покойного герцога Орлеанского, царила глубокая печаль.
Графиня Арманьяк, ломая руки, ходила по гостиной. Герцогиня Орлеанская, сидевшая на софе, лишь грустно наблюдала за ней. А что ей оставалось? Она ничем не могла помочь несчастной женщине, которая вот уже десять дней не имела вестей о супруге и сыне.
Губы графини всё время шептали:
– Господи, господи, не дай им погибнуть… господи, господи… Спаси их… я всю жизнь проведу в молитвах, благословляя твоё имя.
Увидев вошедшего в гостиную Дюше, графиня тотчас бросилась к нему и, схватив его за руки, голосом, идущим из глубин души, спросила:
– Что?
– Они живы!
Ответ Дюше заставил графиню расплакаться. Но то были слёзы счастья. Она обняла Дюше, принёсшего благую весть, повторяя:
– Благодарю вас, сударь, благодарю…
– Сударыня…
Графиня тотчас посмотрела в глаза Дюше, которые он опустил не в силах смотреть на графиню. И прежде, чем Дюше сказал, то, что собирался сказать, графиня поняла, что услышит нечто ужасное.
– Они в Шатле. Завтра утром они будут прилюдно казнены!
– Филипп…
– Он тоже приговорён к смертной казни! Графиня отшатнулась, а затем рухнула на колени и почти сразу после этого потеряла сознание. Дюше взял графиню на руки и уложил на софе. После этого он поклонился и негромко произнёс:
– Если я понадоблюсь, позовите!
Сказав эти слова, опечаленный тем, что принёс страшную новость графине, Дюше вышел.
Герцогиня Орлеанская и двое слуг захлопотали над графиней, пытаясь привести её в чувство. Это продолжалось недолго. Графиня пришла в себя. Едва она открыла глаза, как немедленно вскочила с софы и бросилась к двери.
– Милая сестра моя, куда ты направляешься? – окликнула графиню герцогиня Орлеанская.
– К отцу, – не оборачиваясь ответила графиня, я должна спасти их.
Дюше выскочил на улицу вслед за графиней Арманьяк, которая даже накидки не взяла с собой. Несмотря на холод, она в одном платье, с распущенными волосами, которые развевались на ветру, торопливо пошла по направлению к дворцу герцога Бурбонского, который находился в двух кварталах от Старой Храмовой улицы. Дюше едва поспевал за графиней. На улицах Парижа было всё ещё небезопасно, а он дал слово охранять графиню. Не более чем через четверть часа графиня в сопровождении Дюше достигла ворот дворца. Стража у ворот, хотя и смотрела на них с крайним удивлением, но тем не менее отворила ворота и пропустила их внутрь. Не чуя ног, графиня побежала по широкой дорожке, ведущей к внутренним воротам дворца. А ещё через несколько минут она уже стояла перед кабинетом герцога Бурбонского.
Сделав короткую передышку, графиня открыла дверь и вошла внутрь. Дюше остался ждать за дверью. В кабинете за столом сидел герцог Бурбонский, мужчина лет шестидесяти, и выговаривал что-то молодому человеку, стоявшему рядом с ним с виноватым лицом.
Графиня прошла несколько шагов и упала на колени, протягивая руки к герцогу Бурбонскому. Голос её прерывался, когда она умоляющим голосом произнесла:
– Спасите, отец!
Герцог Бурбонский хмуро смотрел на дочь.
– Вспомнила об отце, непокорная дочь?
– Я никогда не забывала о человеке, который был в моей жизни всем! Отец, ваша дочь умоляет вас стоя на коленях. Заклинает именем матери и той любовью, которую питали ко мне вы. Спасите моего супруга! Спасите моего сына!
– Твой супруг выбрал свою судьбу сам, бросив вызов герцогу Бургундскому, – безжалостно ответил герцог Бурбонский – он был слишком горд, чтобы склонить голову, так пусть теперь склонит голову перед палачом. Вопреки моей воле ты вышла замуж за Арманьяка, но это ещё полбеды. Ты своим отказом унизила герцога Бургундского, моего друга. Ты предпочла арманьяка – бургундцу, что ж, теперь пожинай плоды своего поступка. Я же и пальцем не пошевелю в защиту твоего супруга.
– Мой сын… спасите Филиппа… он ничего плохого не сделал, – графиня заломила руки, в голосе послышались едва сдерживаемые рыдания.
– Выродок Арманьяков, – вскричал герцог Бурбонский, пусть он умрёт, ибо для меня он никогда не был внуком. Он заслуживает смерти, не меньше, чем его отец, только тем, что появился на этот свет. Пойди прочь, непокорная дочь. Самое большое что я сделаю – это поеду завтра на казнь, чтобы посмотреть, как прольётся кровь твоего супруга и твоего сына.
Дюше, слышавший каждое слово, произнесённое герцогом Бурбонским, не выдержал и ворвался в кабинет. Он помог почти обессиленной графине покинуть кабинет отца, где она не нашла ни понимания, ни сочувствия. Уже выходя, Дюше негромко бросил:
– Монсеньор, я от всей души надеюсь, что не наступит тот день, когда один из арманьяков придёт к вам вернуть долг за оскорбление графини, ибо тогда этот день станет для вас ещё более худшим, чем сегодняшний день стал для миледи, вашей дочери.
Не дожидаясь ответа, Дюше вывел графиню на улицу.
Некоторое время они простояли возле ворот дворца. Дюше отдал бы всё на свете, чтобы избавить графиню от той глубокой печали, которая владела всем её существом и ясно читалась в каждой чёрточке её лица.
– Я пойду к королю! – неожиданно сказала графиня.
– Миледи! Король вот уже несколько лет не принимает. Он болен. К тому же он давно перестал интересоваться делами государства.
– Я знаю, знаю, – у графини вырвался всхлип, – но что мне ещё сделать, как им помочь, – графиня упала на грудь Дюше и разрыдалась.
– Проклятье, – прошептал Дюше, пытаясь утешить графиню, – я предпочёл бы быть на месте вашего супруга, а не на вашем, ибо вы страдаете неизмеримо больше.
Оставим на время графиню и Дюше. Обратим свой взгляд на Шатле, крепость-тюрьму, построенную для содержания государственных преступников.
Именно сюда, на верхний этаж, поместили графа Арманьяка, Филиппа и Монтегю. С первых минут заточения мысль о побеге не покидала узников, однако они находились в Шатле, а это значило, что нечего было даже мечтать о побеге. Высокие каменные стены и железные двери не оставляли никакой возможности для побега. К тому же охрана на этаже, во внутреннем дворе и на стенах бдительно следила за поведением заключенных. Существовала надежда, что можно будет договориться с охраной, подкупить её, но она настолько враждебно относилась к узникам, что они вынуждены были и эту мысль отбросить. Всё, что им оставалось – это ждать. Что они и делали. Камера была довольно просторной. На полу лежала большая охапка сена, на которой почти всё время полулежали граф Арманьяк и Монтегю, размышляя о всевозможных способах побега. Филипп не участвовал в разговорах, больше того, он не произнёс ни слова с момента ареста. Целыми днями напролёт он, высунув голову из маленького окошка в камере, наблюдал за Сеной. Все попытки графа и Монтегю заговорить с ним заканчивались неудачей. Филипп упорно молчал. Но подавленным отнюдь не выглядел. Скорее это можно было назвать равнодушием. Если Филипп и был ко всему равнодушен, граф, ломая голову, искал выход, чтобы спасти жизнь сына, о своей жизни он не думал. Но, к его глубокому отчаянию, выхода не было. Они все, в том числе и Филипп – были обречены.
