Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
Поскольку Федра отправилась в такую даль ради встречи с мальчиком, я опасался, что она поднимет шум, но она только нетерпеливо сказала, что, раз оставаться незачем, лучше бы нам поторопиться и завершить путешествие.
По пути дождь прекратился, воздух сделался мягким и свежим; впрочем, как мне кажется, в Эпидавре он был слаще. Оглянувшись назад в своей колеснице на повороте дороги, я услышал дружный хор посвященных богу петушков: птицы света приветствовали солнце.
К вечеру мы добрались до Трезена. Дом уже спрятала тень лесистой горы, кроваво-красные полосы заката протянулись по всему небу, бросая отблески на острова; море отливало бледной голубизной. Впереди на дороге горел золотой факел, развевались султаны и гривы и серебрилась голова: сын ехал навстречу мне.
Мы встретились в сумерки. Он прибыл с подобающей пышностью, и колесничий держал коней, пока, отбросив требования сана, он сошел вниз и стал у моего колеса. В тени глаза его казались черными. Он протянул мне руку, помогая спуститься, и я встретил их взгляд; тьма прикоснулась ко мне, словно ночь опустила на дворец свою руку. Так смотрит воин, вышедший на последний безнадежный бой… Откуда же в этих глазах столько сочувствия? На меня глядела сама судьба. И было похоже, что он позволил мне увидеть это против собственной воли, как смертельную рану; сын словно бы еще надеялся на мою помощь и знал, что ее не будет.
Дорога и холод утомили меня, я мечтал о горячей ванне, сладком и пряном вине и доброй теплой постели. Дух мой, только что ощущавший покой, сразу оледенел. Я вспомнил бегство его из Афин, это странное всенощное бдение. И решил, что причиной всему является внимание к женским мистериям. Что хорошего могут сулить они мужу? Только скверные сны и болезненные мечтания. Надо было развеять тревогу, и я приветствовал его какой-то шуткой о путешествии.
Ужас и скорбь оставили его лицо, Ипполит улыбнулся – так прикрывают плащом кровь, стыдясь обнаружить ее. Потом он подошел к носилкам Федры и поклонился, однако, отвечая, она приоткрыла окно буквально на ширину ладони. Я почувствовал недовольство: ей надлежало не забывать про манеры, перед ней был наследник царя Питфея и мой сын. Скверное начало.
Глава 21
Козье копыто или натиск дождя могут сдвинуть камешек с горы. И сперва, пока он только начинает катиться вниз, его может остановить рука ребенка. Но потом он начинает прыгать все быстрее и в конце концов отскакивает от утеса, как стрела Аполлона, и может пробить даже защищенный шлемом череп.
Так быстро настал конец. Или это просто кажется мне теперь. Ведь время в Трезене шло, дни сменяли друг друга, и впереди у нас был целый год. Туман прикрывал горные дубравы и уползал из них. Сухие дубовые листья легли на землю, предупреждая своим шорохом оленя о крадущемся охотнике. Дождь увлажнял сбитые ветром груды опавшей листвы, темной звериной шкурой прилипавшие к пахнувшей дымом земле.
Как старинный корабль на берегу, рассыпалась жизнь Питфея. Ставшие молочно-белыми глаза его видели только движущиеся тени, и разум тоже. Он любил, чтобы мать моя сидела рядом, однако то и дело путал ее с какой-то служанкой, давным-давно взятой им на войне. Он велел ей петь, и, желая порадовать отца, мать захотела узнать у стариков песни, которые могла знать эта девица, однако никто уже не помнил даже ее имени. Последний раз царя в Трезене хоронили шестьдесят лет назад, и, когда дойдет до похорон, никто не сумеет сказать о принятых прежде обычаях. Должно быть, завершение этой великой жизни заставляет казаться странным сам солнечный свет, думал я. Так бывает, когда перед грозой далекие острова вдруг становятся близкими.
Мать моя проводила в покоях деда весь день, спускаясь только ради домашних дел, обрядов или чтобы отдохнуть немного. Поэтому она не следила за нами, и если паутины или птичий крик открывали ей знаки приближающейся смерти, не находила в них ничего удивительного.
Акамант вернулся из Эпидавра, но одну из трех ночей проводил в роще, потому что жрецы еще не получили знамения о его исцелении. Пребывание в святилище успокоило его, тамошний уклад сделал мальчика слегка похожим на жреца. Свое время дома он в основном проводил с одним из дворцовых ремесленников, делая лиру; ему было сказано изготовить инструмент для приношения Аполлону. Но когда старший брат мог взять его с собой, Акамант тенью следовал за ним. Я видел, что Федре не нравится, когда они ускользают куда-нибудь вдвоем. Но что я мог сказать мальчику? «Ипполит на четыре года старше тебя… На годы, отданные мной амазонке, пока твоя мать, дочь Миноса, наследница тысячелетнего царства, ожидала на Крите, когда я смогу уделить ей немного времени»? В своем возрасте он уже мог и сам понять это.
Однажды я сказал Акаманту:
– Тебе следовало бы проводить побольше времени с матерью. Ради тебя она рискнула своим здоровьем в осеннюю непогоду.
Он словно бы съежился, а потом ответил вполне ровным тоном:
– Владыка, я ей безразличен, теперь она знает, что со мной все в порядке.
На миг мне даже показалось, что я говорю со взрослым мужем, привыкшим полагаться на собственное суждение. Однако следует признать, что, когда Акамант исчезал с глаз, Федра никогда не просила отыскать сына.
Следуя приличиям, а не преднамеренно, я не стал брать с собой наложницу, пора было восстановить наш брак. Но к ночи с Федрой всегда что-нибудь приключалось: головная боль, обморок, плохой знак или же мешала луна. Время же, когда я захотел бы выставить служанок из комнаты и самому разобраться с ней, давно миновало. Но до этого года она никогда не обнаруживала нежелания. Мне еще не исполнилось пятидесяти, и ни одна женщина не могла сказать, что я разочаровал ее, однако теперь в голову начала приходить мысль: «Неужели я старею?»
Осенний туман размягчал мою душу; снедаемый беспокойством, я сидел дома и из-за дождя даже не выезжал на охоту. Я уже решил вернуться в Афины, оставив в Трезене Федру, но в тот же вечер среди моих скромных банщиц объявилась хорошенькая девица, взятая на войне кем-то из недавно почивших знатных родичей. Было очевидно, что слезы ее не станут смущать его тень. Она сказала, что царь Питфей пересмотрел ее обязанности и послал прислуживать мне. Деда я видел с утра; он едва отличал ночь от дня. Сей застенчивый дар послал мне мой сын.
Хороший парень, подумал я, и умеет позаботиться обо мне. Я оставил себе девицу, потешившую меня, тем не менее ощутив укол своей гордости: выходило, что люди уже говорят о том, что я сплю один. Подобно ему самому, я смолчал, полагая благодарность в таком случае неприличной. Кроме того, теперь мы разговаривали немного. Задумчивость, которую я подметил при первой встрече, не исчезла, напротив, она лишь увеличилась. Он более не грезил наяву – что-то складывалось не так. Парень тосковал, я бы сказал, что он заболел, если бы не видел, как он лазит по камням, словно горный лев. Теперь он почти все время был замкнут и мрачен – как в тот день, когда я обнаружил его на Скале возле святилища. Ипполит худел, по утрам едва мог раскрыть глаза; днями же бродил невесть где. Я слышал, как его ищут, и заметил, что он пренебрегает нуждами царства, назначает встречи и забывает о них. Я нередко видел со стен его колесницу на эпидаврской дороге, гнавшую словно на состязаниях. Возвращался он с головы до ног забрызганный грязью, погруженный в глубокую думу, которая едва позволяла ему приветствовать меня улыбкой. Случалось, он уходил и пешком; я замечал его светлые волосы на тропе, уводящей к дубраве Зевса и за нею. Умом я провожал его и за скалу с оком. Чего искал Ипполит, какого знамения? Найдет ли он там больший привет, чем я?
