Краткая история Латинской Америки - Джон Чарльз Частин
С людьми коренных народов и выходцами из Африки в сельской местности происходило то же, что с белой элитой в городах: они сохранили больше собственной культуры, чем их городские кузены. Большинство миссионеров допускали влияние обычаев и традиций коренных народов и африканцев на церковные праздники. Шансы жить обособленно в своих деревнях, следовать своим традициям и разговаривать на своем языке – кечуа, киче, аймара или науатль – были многократно выше. Рабы на плантациях общались в основном друг с другом, и их часто запирали на ночь. Городские рабы свободно освоили португальский гораздо быстрее, чем деревенские. Неудивительно, что сельская местность колониальной Латинской Америки казалась европейским путешественникам настолько экзотической. Города они отвергали как второсортные попытки имитировать Европу, тогда как сельская местность представляла собой отдельный мир, не испанский или португальский, не местный или африканский, а сплав различных элементов, узор которых менялся от региона к региону, словно в калейдоскопе.
Для порабощенного большинства Латинской Америки транскультурация стала одновременно благословением и проклятием. Хозяева и слуги понемногу делались похожими друг на друга. Казалось бы, вот положительный результат! Но переделывая испанскую или португальскую культуру по своему подобию, порабощенные легче соглашались с самой идеей колонизации и тем самым делали прочнее свое подконтрольное положение. Инка Гарсиласо де ла Вега и Фелипе Гуаман Пома де Айяла, два представителя коренных племен Перу, писали книги в поддержку коренных жителей, но делали это решительно поддерживая христианство и испанское правление. Иезуит Антониу Виейра, которого называли бразильским лас Касасом, – пример того же парадокса. Виейра был одним из известнейших интеллектуалов XVII века; именно он написал ту проповедь, с которой слишком блестяще полемизировала сестра Хуана. Виейра курсировал между Бразилией и Португалией, произнося пламенные проповеди. Он изучал как язык тупи, так и язык Анголы, пытался защитить коренное население от португальских поселенцев, проповедовал человечность и человеческую ценность африканских рабов. Виейра провозглашал, что «тело Бразилии в Америке, а душа – в Анголе», но в то же время он призывал рабов со смиренным сердцем терпеть рабство и ожидать награды в раю. Собственно, у самого Виейры были африканские корни, и потому рабы, которые слушали его проповеди, находили его еще более убедительным.
Окраины колонизации
Пока португальцы и испанцы концентрировали усилия на добыче серебра и производстве сахара, огромная часть Испанской Америки и Бразилии оставалась на окраине колонизации и разительно отличалась от ядра. Окраине было нечего экспортировать. Она не могла принести богатство иберийским колонизаторам и потому меньше их привлекала. Отсутствие залежей драгоценных металлов и невозможность выращивать тростник означали меньше принудительного труда коренных жителей, меньше готовности инвестировать капитал в африканских рабов и, конечно, меньше самого капитала; как следствие – меньше резких контрастов между роскошью и нищетой. Более слабая денежная экономика означала, что люди тратились на самообеспечение, прежде всего на выращивание или добычу пищи. В малочисленных сообществах те, кто находится внизу социальной лестницы, становятся важнее, и потому люди смешанной расы на окраине пользовались бо́льшим уважением, и даже с рабами там обращались лучше: раздобыть новых обошлось бы слишком дорого.
Парагвай, крупная испанская провинция в самом сердце южноамериканского континента, в социальном плане был одним из самых периферийных сегментов империи. Как и в большинстве окраинных районов, в Парагвае колонизация опиралась на иезуитские миссии, обучавшие местных индейцев основам христианской веры. Удаленный от рудников, серебряных маршрутов, не имеющий выхода к морю, колониальный Парагвай был пропитан влиянием коренных народов гуарани. Именно их язык стал языком личного общения на всех уровнях парагвайского общества, в том числе среди пришлых. Расовое смешение, еще одна характерная особенность приграничья, сделало население Парагвая особенно разнообразным. Даже главным экспортным товаром был эндемик – листья вечнозеленого дерева йерба мате[19], из которых делали традиционный для Южной Америки чай.
Южнее, в устье Ла-Плата, были и другие, гораздо менее изолированные поселения, но даже порты Буэнос-Айрес и Монтевидео все еще оставались окраинами. По питающей залив великой речной сети сюда стекалось серебро из Потоси, которе и дало ему имя – «Река серебра»[20]. Стада скота множились на окрестных пастбищах, и к концу колониального периода экспорт шкур окончательно устоялся как еще одна прибыльная статья здешней экономики. Тем не менее, даже став столицей нового вице-королевства в 1776 году, Буэнос-Айрес вряд ли мог конкурировать с великолепием, изысканностью и впечатляющей архитектурой Мехико и Лимы. Отряды индейцев по-прежнему нападали на удаленные ранчо и уводили людей, чтобы сделать их частью своего племени, живущего не так далеко к югу. С другой стороны, губернаторство Рио-де-ла-Плата могло похвастаться тем, чего не было в старых колониальных центрах: соотношение поголовья скота и численности людей было так велико, что практически все, включая рабов, ели столько говядины, сколько хотели, а местные нищие, к изумлению европейцев, могли попрошайничать верхом.
По другую сторону Анд лежала еще одна испанская окраина, парадоксально изолированная, несмотря на 2000 миль тихоокеанского побережья: Чили. Стремясь сосредоточить ресурсы на добыче полезных ископаемых, испанская Корона поставила Чили под строгое подчинение вице-королевству Перу. Вдобавок, чтобы обуздать контрабанду и защитить морское сообщение между Америкой и Европой, Корона ограничила его: ежегодно один флот собирался в Гаване и направлялся в Испанию, второй – обратно. Таким образом, единственный путь из Чили в Мадрид включал сначала рейс в Лиму, затем другой – в Панаму, мучительное путешествие на мулах по лесистым горам перешейка, вояж по кишащему пиратами Карибскому морю, остановку в Гаване, а затем опасный переход через Атлантику. Кроме того, Чили не могла предложить переселенцам подконтрольных местных индейцев, которые платили бы дань. Южная граница этой территории сопротивлялась колонизации еще до прибытия испанцев: армии инков столкнулись там с непобедимыми арауканами, которым позже рубила головы Инес Суарес. Эстафету у инков приняли испанцы, и хотя борьба продолжалась несколько столетий, к XVIII веку они контролировали большую часть Чили – длинную центральную долину между Андскими хребтами и Тихим океаном. Плодородная и удобная, эта долина лежала слишком далеко на юге, чтобы остаться в пределах тропиков и подходить для выращивания сахара. Вместо этого чилийские землевладельцы выращивали
