Львиное сердце. Под стенами Акры - Пенман Шэрон
— Может, мне послать королю карту? — осведомился он. — Похоже, Филипп спутал Акру с Иерусалимом.
— Наше дело передать послание, — процедил Бове. — Понимай его как хочешь.
— Понять его можно только в одном смысле, и он не лестен для вашего короля. Филипп дал священную клятву освободить Иерусалим, а теперь просто берет и возвращается домой? Что говорят на это его лорды? Что думаете вы? Вы тоже намерены отречься от своих обетов?
Оба француза зло посмотрели на него.
— Ничего подобного! — отрезал Гуго.
Одновременно Бове заявил, что останется в Утремере, пока тот не превратится снова в христианское королевство. Оба казались так искренне возмущены самой постановкой вопроса, что их негодование зародило у Ричарда идею.
— Я хочу услышать это из уст самого вашего короля, — заявил Львиное Сердце. — Он в резиденции тамплиеров?
— Когда мы уходили, государь садился обедать. — Гуго помолчал. — Он не обрадуется, если ты ворвешься без приглашения посреди трапезы.
Однако по тону герцога чувствовалось, что подобная перспектива его не очень расстраивает, и Ричард окончательно убедился в своем предположении: отречение Филиппа от клятвы настроило против него даже собственных приближенных.
— Я готов рискнуть, — сухо бросил король. Оглядев зал, он заметил, что ему нет нужды просить следовать за ним — большинство присутствующих уже стояли на ногах. Наклонившись, он сжал ладонь жены. — Прости, Беренгуэла, но это не может ждать.
— Я понимаю, — сказала она.
Откинувшись на подложенные под спину подушки, наваррка смотрела, как буквально на глазах пустеет зал — даже прелаты поспешили за Ричардом и Лузиньянами. Она не солгала, говоря, что понимает. Сильнее всего ее расстраивало, что первый их пир закончился так внезапно, и ей не удавалось избавиться от мысли: не предвестие ли это будущей совместной жизни — короткие мгновения домашнего уюта среди бесконечных военных забот?
Джоанна подошла и села рядом с золовкой. Глаза ее возбужденно блестели.
— Ну почему женщины должны оставаться без самого интересного? — пожаловалась она. — Чего бы я ни отдала за то, чтобы понаблюдать за их столкновением!
Конрад склонился к своему другу Балиану д’Ибелину, сеньору Наблуса. Разговор шел на пьемонтском диалекте — родном для маркиза и итальянского родителя Балиана, — чтобы избежать лишних ушей.
— В последний раз я испытывал такое наслаждение, когда слушал одну погребальную мессу, — шепнул Монферрат.
Д’Ибелин неуютно поерзал в кресле, сожалея, что французский король не усвоил франкской привычки обедать на подушках.
— Так ты тоже заметил это мрачное и грозовое облако, нависшее над Тамплем? — спросил он. — Есть идеи, что происходит?
Конрад пожал плечами:
— Видит Бог, Филипп не самый веселый из людей, но таким нервным я его еще никогда не видел. Когда Леопольд уронил кубок, Филипп, я клянусь, подпрыгнул, как ошпаренный кот. — Маркиз посмотрел на сидящего на другом конце стола австрийского герцога и тихо продолжил: — Вот еще один не пускающий от радости пузыри. Слышал, у него с Ричардом вышло нечто вроде ссоры, но, когда я спросил, он мне чуть голову не оторвал.
Монферрат поковырялся ножом в стоящем перед ним блюде с мясом и вздохнул:
— Еда такая же мерзкая, как компания. Ладно, раз уж мне приходится нести расплату за грехи, почему бы не прибавить к списку еще парочку? Нет настроения проведать сегодня вечером тот бордель в венецианском квартале? Мне рассказывали, есть там одна греческая потаскушка, гибкая, как угорь.
Балиан недоуменно посмотрел на собеседника.
— Ты не забыл, что ты женат на моей падчерице?
Конрада этот завуалированный укор ничуть не смутил.
— И я обожаю Изабеллу, — любезным тоном отозвался он. — Ни один мужчина не может мечтать о лучшей жене. Но я о шлюхах речь веду, не о женах.
Прежде чем Балиан успел ответить, за другим концом стола началось шевеление — нервничающий слуга уронил супницу. Филипп поджал губы, но обуздал раздражительность, ибо просчет мальчишки был сущим пустяком по сравнению с грозящими неприятностями. Рассеянно кроша кусок хлеба, король пристально вглядывался в гостей. Помимо Конрада Монферратского, Балиана д’Ибелина и Леопольда фон Бабенберга тут присутствовали французские сеньоры и епископы, люди, которые принесли ему оммаж и которым он мог доверять. Вот только так ли это на самом деле?
Беседой безраздельно владел его кузен Робер де Дре, но Филипп позволил это только потому, что Робер нещадно критиковал английского короля, намекая на подозрительность продолжающихся сношений Ричарда с сарацинами.
— Вы посмотрите, как обмениваются они дарами! — говорил де Дре. — С каких это пор пристало христианскому королю обхаживать неверного?
Друзей Ричарда за этим столом не имелось, но Балиан, обладающий высоко развитым чувством иронии, не выдержал.
— Я слыхал, что Ричард отправил Саладину пленного турецкого раба, — заявил он тоном заговорщика. — Но правду ли говорят, что султан посылал Ричарду во время его болезни снег и фрукты? Снег и фрукты! Не удивительно, милорд граф, что ты так подозрителен.
Робер де Дре настороженно поглядел на Ибелина, не в силах понять, издеваются над ним или нет. Балиан вроде как соглашался, и на лице его были написаны честность и открытость. Но он ведь был пулен — этим расплывчатым термином обозначали франков, появившихся на свет в Утремере — и уже одно вселяло сомнения в его искренности.
Филипп со стуком поставил кубок на стол, с трудом преодолевая соблазн сообщить своему простофиле-кузену, что его поднимают на смех. Но он поборол себя, потому как едва весть о его намерении покинуть Утремер распространится, без поддержки Робера не обойтись. Но согласится ли граф? Реакция брата Робера, епископа Бове, оказалась куда более неприязненной, чем король рассчитывал, ведь прелат был циником, каких ему редко приходилось встречать. Это относится и к Гуго Бургундскому. Филипп вглядывался в людей за столом, стараясь понять, от кого из них следует ожидать сопротивления, как в случае с Бове и Гуго, но тут за дверью послышался шум. Мгновение спустя Капет горько пожалел, что согласился воспользоваться гостеприимством тамплиеров, поскольку облаченные в белое рыцари не сделали ни малейшей попытки помешать английскому королю, который ворвался в зал с таким видом, будто вся Акра принадлежит ему одному.
Конрад и Балиан напряглись при виде де Лузиньянов, а Леопольд отодвинул кресло, с холодной ненавистью глядя на английского монарха. Остальные гости, сбитые с толку, в поисках указаний оборотились на своего короля. Филипп наполовину привстал, потом снова упал на сиденье. Он пытался справиться с эмоциями, так как понимал, что в предстоящем кризисе его может спасти только ледяное спокойствие. Но далось это нелегко — когда Ричард размашистым шагом направился к высокому столу, ладони француза непроизвольно сжались в кулаки. Филипп ожидал немедленной словесной атаки, но у Ричарда на уме была иная стратегия.
— Милорд король! — Приветствие Ричарда прозвучало холодно-любезным, почти безразличным, как и полагается вассалу обращаться к сюзерену, но в прошлом в обращении с Филиппом Ричард использовал такой тон нечасто, а то и никогда. Вежливо кивнув Конраду, Балиану и баронам, но не Леопольду, он извинился за вторжение во время обеда.
— Увы, дело неотложное. Нам надо как можно скорее переговорить с тобой. — Англичанин указал на людей, вошедших следом за ним в зал. — Мы пришли просить тебя пересмотреть решение вернуться во Францию, потому как без тебя наши шансы освободить Иерусалим существенно падают.
Окончание фразы потонуло во всеобщем рокоте. Под хор недоуменных и гневных восклицаний все взоры обратились на Филиппа. Конрад вскочил столь стремительно, что опрокинул кресло.
— Что за чушь? — рявкнул он. — Французский король никогда нас не оставит!
Однако не все французские бароны, встревоженные тем, что с напряженно поджатых губ Филиппа не слетело ни слова, разделяли эту уверенность. Смущало их и то, что с английским государем пришло такое множество знатных лордов и прелатов, которые одним фактом своего присутствия придавали обвинению вес.
