Рота стрелка Шарпа - Бернард Корнуэлл
– Теперь порядок, раз я прибыл.
О Хейксвилле, которого и виселица не взяла, говорили, будто его невозможно убить, и со временем слава эта только укреплялась. Шарп сам видел, как две шеренги солдат выкосила картечь, а Хейксвилл, стоявший в первом ряду, остался целехонек.
Лицо сержанта дернулось, пряча смех, вызванный невысказанной враждебностью Шарпа. Потом судорога прошла.
– Рад оказаться здесь, сэр. Горжусь вами, горжусь. Вы мой лучший рекрут. – Он произнес это громко, чтобы весь двор слышал об их общем прошлом; в словах был и вызов, такой же невысказанный, как их взаимная ненависть, и вызов этот означал: «Я не покорюсь так просто человеку, которого некогда муштровал и тиранил».
– Как поживает капитан Моррис, Хейксвилл?
Сержант ухмыльнулся и гоготнул в лицо Шарпу, обдав его зловонным дыханием:
– Так вы его помните, сэр? Слышал, сэр, он теперь майор. В Дублине. Учтите, сэр, вы были дерзким мальчишкой, уж простите старого солдата за такие слова.
Двор замолк. Все слушали разговор, угадывая скрытую в нем враждебность.
Шарп заговорил тише, чтобы слышал один Хейксвилл:
– Если тронете хоть кого-нибудь в этой роте, сержант, пришибу на месте.
Хейксвилл улыбнулся, открыл рот, чтобы ответить, но Шарп не дал ему времени.
– Смир-но!
Хейксвилл вытянулся во фрунт, лицо его побагровело от ярости.
– Кру-гом!
Хейксвилл повернулся лицом к стене, а Шарп пошел прочь. Тысяча чертей! Это из-за Хейксвилла и капитана Морриса у него исполосована спина; и в те далекие времена Шарп поклялся, что им это отольется полной мерой. Хейксвилл избил одного рядового в кровь, до потери сознания; в сознание бедняга со временем вернулся, в рассудок – нет, и Шарп был тому свидетелем. Он пытался остановить расправу; в отместку Хейксвилл с Моррисом свалили вину на него. Шарпа привязали к треноге и выпороли.
Теперь, после стольких лет оказавшись лицом к лицу с врагом, он внезапно почувствовал себя беспомощным. У Хейксвилла был вид человека, которому плевать на все, потому что убить его невозможно. Сержант нес в себе гнойник ненависти к остальному человечеству и под маской образцового вояки сеял страх и злобу везде, где служил. Он не изменился, разве что чуть постарел. Тот же огромный живот, несколько новых морщин на лице, еще зуба-другого недостает, но кожа – такая же желтая, взгляд – такой же безумный, и Шарп с отвращением вспомнил, как Хейксвилл когда-то сказал, что они схожи. Оба беглецы, без семьи, и для обоих, сказал сержант, единственный способ уцелеть – бить сильно и бить первым.
Шарп взглянул на рекрутов. Они, разумеется, устали и робеют в новом окружении, им и невдомек, что капитан разделяет их растерянность. Хейксвилл, именно Хейксвилл – в его роте? Потом он вспомнил, что и роту могут отобрать, и мысли Шарпа приобрели такое бесполезное и мрачное направление, что он поспешил отогнать их прочь.
– Сержант Харпер!
– Сэр!
– Что у нас сегодня?
– Футбол, сэр. Гренадерская рота играет с португальцами. Ожидаются тяжелые потери.
Шарп понял, что Харпер хочет ободрить новобранцев, и через силу улыбнулся:
– Значит, сегодняшний день, ваш первый, будет легким. Отдыхайте. Завтра начнется работа.
Завтра с ним не будет Терезы, завтра они еще на день приблизятся к Бадахосу, и завтра он, возможно, станет лейтенантом.
Шарп понял, что рекруты, часть которых он сам и набирал, ждут продолжения. Выдавил еще одну улыбку:
– Добро пожаловать в Южный Эссекский полк. Рад вас видеть. Это хорошая рота, и я уверен, такой останется.
Слова, даже на его слух, прозвучали на редкость убого, словно Шарп сам знал, что говорит неправду. Он кивнул Харперу:
– Продолжайте, сержант.
Ирландец искоса глянул на Хейксвилла, который по-прежнему стоял лицом к стене, но Шарп сделал вид, будто не замечает этого взгляда. Пусть еще постоит, гад! Потом пожалел о своей суровости.
– Сержант Хейксвилл!
– Сэр!
– Вольно!
Шарп вышел на улицу. Ему хотелось побыть одному, но у ворот, прислонясь к ним, стоял Лерой. Американец шутливо заломил бровь:
– И что, вот так герой Талаверы приветствует новобранцев? Никаких призывов к славе? Никаких труб?
– Пусть радуются, что хоть это услышали.
Лерой затянулся сигарой и подошел чуть ближе.
– Полагаю, ваше плохое настроение вызвано предстоящим отъездом дамы?
Шарп пожал плечами:
– Наверное.
– Тогда сообщить ли другую новость? – Лерой замолк.
– Умер Наполеон?
– Увы, нет. Сегодня прибывает наш полковник. Вы не удивлены?
Шарп подождал, пока священник на тощем муле проедет мимо.
– А чему тут удивляться?
– Да ничему, – улыбнулся Лерой. – Просто обычно спрашивают «кто, зачем, что за человек, откуда вы знаете?». Тогда я вам отвечу, и это называется беседой.
Лерой разогнал тоску Шарпа.
– Так скажите мне.
Стройный немногословный американец удивился:
– Я думал, вы не спросите. Его зовут Брайан Уиндем. Мне никогда не нравилось имя Брайан, оно из тех, которые женщина дает сыну в надежде, что он вырастет честным. – Американец стряхнул пепел на дорогу. – Зачем? Думаю, здесь ответ ясен. Что за человек? Великий охотник на лис. Вы охотитесь, Шарп?
– Отлично знаете, что нет.
– Значит, ваше будущее, как и мое, безрадостно. А откуда я знаю?
Он замолчал.
– Откуда вы знаете?
– Наш добрый полковник, честный Брайан Уиндем, послал перед собой провозвестника, Иоанна Предтечу, или уж по меньшей мере Пола Ревира.
– Кого?
Лерой вздохнул; он, против обыкновения, разговорился.
– Никогда не слышали о Поле Ревире?
– Нет.
– Счастливец вы, Шарп. Он назвал моего отца предателем, а наша семья назвала предателем Ривера, и, похоже, мы проиграли спор. Суть в том, дорогой Шарп, что он был провозвестником, гонцом, а наш добрый полковник прислал такого гонца в лице нового майора.
Шарп взглянул на Лероя; выражение американца не изменилось.
– Мне очень жаль, Лерой. Очень.
Лерой пожал плечами. Как старший капитан в батальоне, он сам метил на место майора.
– В этой армии ни на что нельзя рассчитывать. Его зовут Коллет, Джек Коллет, еще одно честное имя и еще один охотник на лис.
– Очень жаль.
Лерой снова заходил:
– Это не все.
– Что еще?
Лерой указал сигарой на двор дома, где размещались офицеры.
Шарп заглянул в арку и второй раз за это утро испытал неприятное потрясение. Рядом с грудой багажа, которую разбирал слуга, стоял человек лет двадцати пяти. Шарп видел его впервые, но сразу узнал мундир Южного Эссекского полка, со всеми знаками отличия, вплоть до серебряной нашивки за захваченного Шарпом «орла». Но это был мундир, который мог носить лишь один человек. При нем были подвешенная на цепочках кривая сабля и серебряный свисток в кожаном футляре на перевязи, вместо капитанских эполет на плечах – крылышки. Шарп смотрел на офицера, одетого капитаном роты легкой пехоты
