Гвидо Дикман - Лютер
— Сейчас вы сами видите, что я имею в виду, ваше преподобие! — в растерянности прошептал приор, неотрывно глядя на спину молодого монаха, которая напружинилась от усердия, как тетива лука.
Фон Штаупиц поспешно набросил на голову капюшон.
— Я вижу молодого монаха, который моет пол в галерее. Но…
— Вы не хуже чем я знаете, что это его усердие уже граничит с одержимостью, — перебил его приор. — Безумный взгляд, дрожащие руки, красные от слез глаза… С тех пор как брат Мартинус вернулся из Рима, он ведет себя словно бесноватый из страны Гадаринской!
— Насколько мне известно, Господь наш изгнал бесов и вселил их в стадо свиней, — снисходительно улыбаясь, сказал фон Штаупиц. — Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я совершил подобное чудо, брат мой!
Бородатый приор поморщился. Он терпеть не мог, когда главный викарий прибегал к подобным рискованным шуткам, пытаясь скрыть собственную неуверенность в чем-то. В монастыре не место насмешкам и грубым остротам.
— Я не требую чуда, — с досадой ответил он, — но вашему любимцу не повредит, если вы поговорите с ним по душам, начистоту. Братья начинают побаиваться его. Один из новичков поведал мне вчера, будто бы он слышал, как брат Мартинус в дормитории беседовал с самим дьяволом!
Фон Штаупиц среагировал мгновенно. Заложив руки за спину, он решительно зашагал по галерее обратно к каменной лестнице. Даже если приор преувеличивал, все равно то, что он услышал, вызвало у него тревогу. Сейчас самое время вмешаться, иначе, неровен час, в монастырь наведается инквизиция, а он этого совсем не хотел.
Мартин был удивлен до крайности, когда совершенно неожиданно рядом с ним заработала еще одна щетка.
— Ваше преподобие… неужели это вы?
Главный викарий, встав на четвереньки, принялся драить плиты. Мартин пристыженно смотрел на главу ордена, но потом заставил себя продолжить работу и с новым рвением взялся за мытье.
— Вам никак нельзя быть здесь, ваше преподобие, — прошептал он. — Это не входит в ваши обязанности…
Фон Штаупиц закашлялся.
— Возможно, сын мой, но в твои это тоже не входит. В любом случае эти плиты уже не отмыть дочиста, даже если ты промучаешься над ними всю ночь. — Он на мгновение замер, услышав в галерее звук удаляющихся шагов. — Это приор! — тихо сказал он и улыбнулся. — Теперь он подумает, что мы оба тронулись умом.
— Вам никак нельзя быть здесь, — упрямо повторил Мартин, на этот раз громче. Он до того резко обмакнул щетку в чан, что вода плеснула через край и намочила ему рясу.
— Ты не оставляешь мне выбора, сын мой. Вот уже несколько недель, как ты вернулся, и до сих пор ни словом меня не удостоил, даже на исповеди. В отличие от брата Иоганна. Тот рассказывал мне о вашем путешествии с горящими глазами, говорит восторженные слова.
Лицо Мартина залилось краской. Уголком глаза он следил за двумя воронами, скакавшими меж замшелых могильных камней там, за стрельчатыми арками галереи. Птицы копались клювами в земле в поисках червей. Потом они с карканьем полетели ввысь и сделали несколько чинных кругов вокруг колокольни. Шум прилегающих к монастырю улиц понемногу стихал. Даже из монастырской кузницы и из мастерских доносились лишь редкие удары молота.
— Для брата Иоганна Рим был золотой луной, состоящей из медовых пряников, — с горечью произнес Мартин, немного помолчав. — Но это не его вина!
— Так что же такое, ради всего святого, произошло?! — воскликнул главный викарий.
Он отложил в сторону щетку и с недоумением посмотрел на Мартина. По вискам у него ручьями тек пот. Крупные капли падали на грубую ткань его одеяния.
— Как твой отец во Христе повелеваю тебе говорить!
— Рим — это одна большая ярмарка. Это вертеп! Куда ни глянь — всюду правят менялы. Все продается и покупается. Ночь с размалеванной куртизанкой! Спасение души! Там есть дворцы из белого мрамора с фонтанами в залах, куда приходят клирики, чтобы предаваться похоти. Вы можете себе такое вообразить, высокочтимый викарий?
Фон Штаупиц смиренно воздел руки к небу. Он устал, ему было холодно на каменных плитах. Но он не стал вставать на ноги. Помолчав, он сказал:
— Я очень даже хорошо представляю себе, что это такое. Подобные дома наверняка есть и в Лейпциге, и в Магдебурге.
— А может быть, в Магдебурге есть еще и церковь, где всем напоказ выставлены тридцать серебреников Иуды?! — вскричал Мартин, уже не владея собой. — И если вы каждый из них поцелуете, то гореть в огне чистилища будете на сто лет меньше, а?!
— И ты думаешь, что такого рода реликвиями знаменит один только Рим? Бедный брат Мартинус! Ты никогда ничего не слышал о том, что произошло, когда умер Фома Аквинский? Не успел он испустить дух, как братья из его же ордена набросились на его тело и… сварили его — чтобы добыть его кости. Курфюрст Саксонский во что бы то ни стало хотел обладать самой большой коллекцией христианских мощей, понимаешь?!
Мартин перестал скрести пол. В отупении уставился он на мокрую каменную поверхность, где в грязных разводах его отражение превращалось в бесформенное пятно. Где-то в городе зазвонил одинокий колокол. Не иначе как в церкви францисканцев: тамошний звонарь почти совсем оглох, да и часов не наблюдал.
— Я видел Святейшего Отца, когда он со своей свитой ехал по городу, — строптиво продолжал Мартин. — Люди говорят, что он жесток и кровожаден. Его приспешники сеют в Риме страх и ужас.
Потрясенный своими собственными словами, Мартин судорожно стиснул руки. Холодок пробежал у него по спине. Он сам не понимал, как отважился говорить такое о Папе Римском. Но сказанного не вернешь, увы. Внимательно всматривался Мартин в лицо своего наставника, пытаясь отыскать в нем гнев или осуждение, — и не верил глазам своим. К своему удивлению, он видел перед собой все то же чуть озабоченное, но вместе с тем насмешливое выражение лица, которое свойственно было фон Штаупицу всегда. Неожиданно он засмеялся.
— Брат Мартинус, все эти слухи не стоит принимать так близко к сердцу, — сказал он. — А теперь пойдем во двор. Мне нужно тебе кое-что сообщить.
— А что вам не нравится здесь, в галерее?
Фон Штаупиц, кряхтя, с трудом встал на ноги. Поднявшись, он протянул Мартину руку, и тот взял его под локоть.
— Ну, раз уж ты спросил, скажу. Плиты эти не нравятся… цвет их, что ли… Я люблю, когда здесь, в галерее, чисто. Но все, что мы делаем, не должно вводить братьев наших в смущение. И ежели им не дано научиться столь проворно скрести плита, как это делаешь ты, тогда они поневоле найдут другой способ умалить… сияние дел твоих.
Мартин молча кивнул. Он прекрасно понял, на что намекает фон Штаупиц, и был благодарен ему за это предостережение. Направляясь вместе со своим старшим братом по ордену к воротам, он расправил затекшие члены. Обернувшись, Мартин увидел, как гаснущий свет солнца отражается в капельках воды на каменных плитах галереи.
