Пьер Бенуа - Кенигсмарк
Это не его ремесло. Вот покойный герцог другое дело; тот лучше умел понимать профессора. Это был человек с большой эрудицией. Как географ он, по-видимому, не имел себе равных.
Кессель допивает своё вино и спокойно замечает:
— Географ, который не знал, как обращаются с 77 — миллиметровым орудием.
Кир сердится и спрашивает:
— Вы, значит, отдаёте предпочтение нынешнему герцогу?
На это Кессель невозмутимо отвечает:
— Я не знал его высочества, великого герцога Рудольфа. Я знаю только, что великий герцог должен быть великим герцогом; он должен знать артиллерию, как тяжёлую, так и лёгкую, и тогда географы могут спокойно работать.
Странное дело. Профессор жалуется Кесселю, которого он, видимо, боится, а не мне, французу. Да, лояльность этих людей беспредельна.
Мы, французы, бываем довольны только тогда, когда мы играем в оппозицию. Здесь состояние умов вообще, и императорская полиция, организованная, надо сказать, изумительно, превращают людей в каких-то баранов; в сравнении с ними бараны Панургова стада могут казаться строптивыми и одарёнными воображением.
Я очень люблю прогуливаться днём по Лаутенбургу. Я в восторге от красивой немецкой формы, но от этой их страшной дисциплины мне становится как-то не по себе. На Королевской площади, против театра, два раза в неделю играет музыка 182го полка. Группы молодых девушек, с которыми я встречаюсь на гулянье, забавляют меня своим неуклюжим очарованием. Я убеждаюсь в справедливости слов, сказанных старым кавалерийским генералом фон Девитцем своему адъютанту.
— У этих молодых девиц, друг мой, есть порода, и ими, положительно, можно любоваться; это не накрашенные полудевы, это будущие матери; я отвечаю вам за целые поколения! Взгляните на вон ту блондинку! Посмотрите на её румяные щёки! А эта походка! Каждый шаг — метр и двадцать сантиметров. Как старый солдат, я вам скажу: это объедение. Гляжу на них и наслаждаюсь1.
Я тоже наслаждаюсь, я тоже с восторгом гляжу на эту полную субординацию и на это совершенное понимание своего назначения; я припоминаю остроту, которую я слышал от французских офицеров, взятых в плен при Седане и привезенных сюда, согласно данной ими подписке: «Попросите немку сесть, она ляжет!».
Наступает вечер. Солнце зашло, окрашивая небо в красный и жёлтый цвета; в пивных шумно зажигают огни. Проходит продавщица цветов. Сегодня я обедаю у полковника; кстати, не купить ли букет незабудок для фрау фон Вендель?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ясное декабрьское утро. Я с комфортом уселся у моего огромного камина, в котором горели дрова, и готовился к вечернему уроку. Погода была холодная и сухая. Под лучами зимнего жёлтого солнца оттаивали замёрзшие за ночь окна, и по ним стекали опалово-белые капельки.
Постучали в дверь.
— Войдите!
На пороге показался Отто, начальник внутренней службы, бывший унтер-офицер, занимавший среднее положение между чиновниками дворца и штатом лакеев, рабочих и чернорабочих; всю эту прислугу он заставлял маршировать по-военному.
Его белая сорочка, его толстое красное лицо резко выделялись на тёмном фоне коридора. За ним показались двое мужчин, державших в руках какие-то странные вещи.
— Прошу извинения у господина профессора за, быть может, причиняемое господину профессору беспокойство.
— Нет, нисколько. В чём дело, Отто?
Он вошёл, сопровождаемый двумя носильщиками, у которых на руках была целая связка знамён.
— Завтра праздник 7 — го полка лаутенбургских гусар, господин профессор. В городе будет большое празднество. Дворец весь украшается флагами, так вот я пришёл, чтобы убрать ваши три окна.
Я выглянул за окно. В самом деле, внизу, на Королевской площади, маленькие человечки заняты были устройством праздничных украшений: вколачивали столбы, развешивали флаги.
— Пожалуйста! Прошу вас.
Они с важностью приступили к работе. Развернули огромный щит: посредине его был германский штандарт, между вюртембергским флагом, белым с красным, и лаутенбург-детмольдским — белым с чёрным, с золотым леопардом. Всё это было прикреплено к нескольким смежным окнам при помощи огромных гирлянд из зелёного молескина, которым была придана форма корон.
Не спуская глаз с рабочих, Отто сообщал мне некоторые подробности завтрашней церемонии.
— Как и всегда, это будет очень большое торжество, господин профессор. Начиная с сегодняшнего вечера, дворец будет иллюминирован. Должен прибыть его величество король Вюртембергский и его превосходительство генерал Эйхгорн, который представляет собою его величество императора. Будет факельное шествие.
— Что же, император посылает своего представителя на все полковые праздники?
— Не на все, господин профессор, но 7 — й гусарский полк, это не такой полк, как все прочие. Его знамя имеет знаки отличия. Принц Эйтель состоит капитаном этого полка. А затем, и это самое главное, полковником числится её светлость, наша великая герцогиня. Так что вы понимаете…
— Я понимаю, что всё это будет очень красиво, Отто, и у вас будет весьма много работы.
— Да, конечно, господин профессор. Ну, кончили вы там? Большое спасибо, господин профессор, за вашу любезность.
Я был очень рад, что мне представлялась возможность увидеть один из торжественных немецких парадов; тем более, что около одиннадцати часов лакей принёс мне письмо от майора Кесселя, в котором гувернер принца уведомлял меня, что его воспитанник должен сегодня после полудня присутствовать, вместе с великим герцогом, на репетиции смотра гарнизона, и поэтому он просит меня отложить мой урок на послезавтра.
Доктор Кир Бекк явился к завтраку с большим опозданием. У него был вид более чем когда-либо гофмановский, и он был очень возбуждён.
Я хотел узнать у него некоторые подробности.
— Очень это важно! — гневно ответил он. — Вы читали этот памфлет, милостивый государь?
Он протянул мне «Шагреневую кожу».
— Памфлет? — сказал я, крайне изумлённый.
— Да, памфлет, глупость. Нужно обладать всем легкомыслием француза, чтобы говорить о некоторых предметах с подобной развязностью. Ведь здесь, сударь, высмеивается сама наука. Ты всю жизнь посвящаешь изучению двух или трёх вопросов науки, ломаешь реторты, обжигаешь себе физиономию, работая над тиглями, тысячу раз рискуешь взлететь на воздух вместе со своей лабораторией, и всё это для того, чтобы какой-нибудь шалопай-романист несколькими презрительными словами, которые он считает безапелляционными, сделал тебя посмешищем перед всем светом.
— Я, собственно, не понимаю, какое место в «Шагреневой коже» вызвало ваш гнев, — сказал я. — Кроме того, я недостаточно компетентен, чтобы защищать Бальзака именно в этом пункте. Позвольте мне, однако, сказать вам, что обычно Бальзак основательно изучал вопрос. Историческая часть его произведений — драгоценнейший источник. С другой стороны, я слышал от одного выдающегося адвоката, что банкротство Цезаря Биррото представляет собою, с юридической точки зрения, шедевр. Наконец…
