Александр Дюма - Анж Питу
Вдобавок он не хотел заходить слишком далеко до тех пор, пока не получит обещанного ружья.
— На сегодня хватит, — сказал он. — Раньше чем через четыре дня они все равно ничего не запомнят, а за это время ты успеешь еще два раза побывать у меня.
— Четыре раза! — воскликнул Питу.
— Смотри-ка! — осадил его папаша Клуис. — Ты, как я погляжу, парень усердный да длинноногий. Ладно, четыре так четыре; приходи четыре раза. Но предупреждаю: сегодня луна в последней четверти; завтра в лесу будет совсем темно.
— Тогда мы будем заниматься в гроте, — отвечал Питу.
— И ты принесешь с собой свечу.
— Фунтовую, а если надо, то две.
— Хорошо. А ружье?
— Вы его получите завтра.
— Надеюсь. Посмотрим, что ты запомнит из моих уроков.
Питу показал все, чему научился, и заслужил похвалу. На радостях он пообещал папаше Клуису пушку.
Затем, поскольку время приближалось к часу ночи, он простился со своим наставником и быстрым шагом — хотя, надо признать, не таким быстрым, как два часа назад, — возвратился в Арамон, где все, от национальных гвардейцев до простых пастухов, спали глубоким сном.
Питу тоже улегся, и ему приснилось, будто он командует многомиллионной армией и зычным голосом, слышным в Иосафатовой долине, приказывает всему миру, выстроенному в шеренгу, как один человек, сомкнуть ряды и сделать на караул.
Назавтра он дал или, вернее, передал урок своим подчиненным, причем непринужденность и уверенность его действий подняли его репутацию среди гвардейцев на недосягаемую высоту.
О слава, легкокрылый мотылек!
Питу сделался любимцем мужчин, детей и стариков.
Даже женщины хранили серьезность, когда он в их присутствии голосом Стентора командовал тридцати трем солдатам, построенным в шеренгу:
— Черт подери! Вы должны иметь благородный вид. Берите пример с меня!
А у него вид был и вправду благородный!
XL
ГЛАВА, В КОТОРОЙ КАТРИН В СВОЙ ЧЕРЕД ПРИБЕГАЕТ К ДИПЛОМАТИИ
Папаша Клуис получил обещанное ружье. Питу был человеком чести; он руководствовался девизом: «Сказано — сделано!».
Десять уроков, подобных первому, превратили его в образцового гренадера.
К несчастью, познания самого папаши Клуиса были не слишком обширны: дальше поворотов направо, налево и кругом дело не пошло.
Тогда Питу прибегнул к только что выпущенным сочинениям «Французский практик» и «Наставление национальному гвардейцу», не пожалев на их покупку целый экю.
Благодаря столь благородной самоотверженности их командира арамонский батальон научился довольно сносно передвигаться на местности.
Когда Питу снова ощутил, что запас его познаний иссякает, он отправился в Суасон, где стоял настоящий гарнизон и настоящие офицеры командовали на учениях настоящими батальонами; за один день Питу выяснил там больше, чем освоил бы за два месяца теоретических штудий.
Так в тяжких, лихорадочных трудах протекли два месяца.
Питу купался в лучах славы, и это льстило его честолюбию, однако ничуть не врачевало его сердечных ран; той части его существа, которую иные физиологи остроумно именуют «тварью», приходилось несладко.
Питу бестрепетно принес тварь в жертву душе. Он так много двигался, тратил так много физических и умственных сил, что, казалось, ему некогда было и вспомнить о своих сердечных делах.
И тем не менее он помнил о них.
Сколько раз, после учений, которые, как правило, следовали за напряженной ночной работой, Питу пересекал равнины Ларньи и Ну, проходил сквозь дремучий лес, добирался до границы поместья Бурсонн — и все для того, чтобы издали взглянуть на Катрин, не пропускавшую ни одного свидания с виконтом.
Бросив на час-два хозяйство, Катрин прокрадывалась в охотничий домик, стоявший на заповедных землях поместья Бурсонн — в домик, где ее ждал возлюбленный Изидор, этот счастливейший из смертных, с каждым днем становившийся все надменнее и все красивее, между тем как все кругом терпели страдания и унижения.
Сколько мук испытывал несчастный Питу, каким печальным размышлениям о неравенстве людей в их отношении к счастью он предавался!
Он, чьего расположения искали девушки из Арамона, Тайфонтена и Вивье, он, кто мог бы тоже назначать свидания в лесу и гордиться женской привязанностью, предпочитал плакать, как побитый мальчишка, под дверью охотничьего домика г-на Изидора.
Ибо Питу любил Катрин — любил страстно, любил тем сильнее, что почитал ее существом высшего порядка.
Теперь его мучило уже не то, что она любит другого. Нет, он больше не ревновал ее к Изидору. Изидор был знатный господин, Изидор был красавец, Изидор был достоин любви; однако Катрин, девушке из народа, не следовало, пожалуй, покрывать позором свою семью или, по крайней мере, не следовало приводить в отчаяние Питу.
Чем дольше он размышлял, тем чаще посещали его мысли, буквально разрывавшие ему сердце.
«Что ж! — говорил себе Питу. — Она так бессердечна, что прогнала меня с фермы. Я ушел, а она с тех пор даже не поинтересовалась, жив я или умер с голоду. Что сказал бы папаша Бийо, если бы узнал, что она вот так предает друзей, вот так пренебрегает своим долгом? Что бы он сказал, если бы знал, что хозяйка дома, вместо того чтобы присматривать за работниками, бегает к любовнику, к аристократу господину де Шарни! Папаша Бийо ничего бы не сказал. Он просто убил бы Катрин, и все тут.
А ведь это немало, — думал Питу, — иметь в запасе такое средство отомстить».
Да, но как благородно было, имея это средство, им не воспользоваться.
Впрочем, Питу уже успел убедиться, что благородные поступки, неведомые миру, редко приносят пользу тем, кто их совершает.
Нельзя ли как-нибудь дать Катрин знать о своем благородстве?
О, мой Бог! Нет ничего проще: нужно только подойти к Катрин в воскресенье на танцах и произнести как бы невзначай одно из тех страшных слов, которые открывают преступнику, что его тайна известна постороннему.
Разве не стоило сделать это хотя бы ради того, чтобы сбить спесь с этой гордячки?
Но на танцах непременно будет этот знатный красавец, и Катрин станет сравнивать Питу с его соперником, а что хорошего в таком сравнении?
Страдания изощрили мозг Питу, и он выдумал кое-что получше, чем разговоры на танцах.
Охотничий домик, где виконт де Шарни принимал Катрин, стоял в густом лесу, граничащем с лесом Виллер-Котре.
Графские владения от владений простых смертных отделяла самая обыкновенная канава.
Катрин, которой по делам фермы приходилось постоянно объезжать окрестные деревни и пересекать лес, достаточно было перейти канаву, чтобы попасть во владения своего любовника.
