Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден
Бату от досады плюнул себе под ноги. Он ведь еще помнил, что юрта его матери когда-то выделялась белизной и к ее входу чуть ли не каждый день приносили подарки. Мать тогда, видимо, была молодой нежнокожей красавицей, а не морщинистой беззубой каргой, как сейчас. Да, дни тогда были совсем-совсем другие – пока отец не предал хана, за что и был, как баран, зарезан на снегу. Джучи. Одно лишь звучание этого имени заставило сплюнуть повторно. Покорись тогда отец воле великого хана, глядишь, он, Бату, был бы сейчас среди этих красно-черных красавцев-воинов, скакал бы с высоко поднятой головой среди убогих юрт. А теперь он ошивается на отшибе, а мать при одном лишь упоминании сына о несбыточной мечте попасть в тумен начинает плакать.
Почти всех ребят его возраста уже забрали в войско, остались только увечные и калеки с рождения. Таким был его приятель Цан, наполовину чжурчжэнь, с бельмом на глазу. От одноглазых в туменах толку нет – ни из лука прицелиться, ни аркан как следует метнуть, – а потому воины с хохотом выпроводили его под зад коленом: отправляйся, мол, обратно овец пасти. Тогда Бату вместе с Цаном впервые напился арака, после чего два дня болел. А за самим Бату вербовщики так и не наведались: отпрыски изменников в войске не нужны. Видно было, как они ходят-бродят по их части становища, присматривают ребят покрепче да поладней, – но при виде него пожимали плечами и отворачивались. Хотя и силой, и ростом он вышел в отца…
Бату вдруг замер. До него дошло: всадники направляются не куда-то мимо, а, остановившись, выясняют что-то у одного из соседей, седого старика, который, к тревожному изумлению Бату, указал на материну юрту. Мальчик буквально прирос к земле и безмолвно смотрел, как кони рысью приближаются к нему. Не зная, как быть с руками, он дважды успел скрестить их на груди, прежде чем наконец опустил вдоль тела. Из юрты донесся голос матери, но Бату не откликнулся. Попробуй тут отзовись, когда к тебе близится отряд нукеров. Особенно выделялся знатный воин, что скакал впереди.
В бедных юртах никаких изображений не бывало отродясь; лишь самые богатые соплеменники могли похвастаться одной-двумя цзиньскими картинками. Тем не менее брата своего отца Бату однажды видел. Много лет назад на празднике Бату подобрался к стражникам, и между воинами ему удалось разглядеть самого хана. Угэдэй и Джучи стояли рядом с отцом, великим Чингисом, и воспоминание это осталось самым ярким пятном во всей горько-сладкой череде детских лет Бату. Быть может, это был проблеск той жизни, которая могла у него быть, не погуби ее опрометчиво отец из-за какой-то там размолвки, суть которой Бату не уловил.
Угэдэй скакал с непокрытой головой, в глянцевито-черных пластинчатых доспехах. За спиной билась коса, заплетенная на цзиньский манер – тугим узлом на бритом наголо черепе. Бату пожирал всадника глазами, как мясо ртом, а в это время из юрты снова подала голос мать. Сын великого хана смотрел прямо на него – более того, он к нему обращался, – но Бату словно окаменел, а язык отказался повиноваться. Между тем пристальные желтые глаза оказались совсем близко, и Бату понимал, что на него сверху вниз смотрит родной дядя, но не мог при этом вымолвить ни слова.
– Он что, слабоумный? – произнес один из воинов.
Бату хватило только на то, чтобы закрыть рот.
– Мальчик, к тебе обращается мой повелитель Угэдэй. Или ты глухонемой?
Внизу от живота горячо хлынуло вверх, стиснуло горло. Бату тряхнул головой, внезапно разозленный тем, что столько людей прискакали к материнской юрте. Что они подумают? Что скажут о заштопанных стенах, о дурном запахе, о мухах? Бату почувствовал себя униженным, а потому потрясение быстро переросло в гнев. Но он так и не произнес ни слова. Мать рассказывала, что такие же вот красно-черные убили его отца. А жизнь оборванца-сына не стоит в их глазах и медной монетки.
– У тебя что, совсем голоса нет? – задал вопрос Угэдэй. При этом он чему-то улыбался.
– Почему же, есть, – сипло ответил Бату.
Один из нукеров свесился с седла. Удара мальчик не ожидал и лишь слегка покачнулся, когда рука в кольчужной перчатке съездила ему по уху.
– Есть, господин, – с нажимом, хотя и без злобы, сказал воин.
Мальчик, выпрямившись, пожал плечами. Ухо горело, хотя Бату доставалось и покрепче.
– Голос есть, господин, – повторил он, стремясь запомнить лицо обидчика.
Между тем Угэдэй обсуждал Бату так, будто того здесь не было:
– Выходит, это не домыслы. В его лице я вижу черты брата, и ростом он уже не ниже моего отца. Сколько тебе лет, мальчик?
Бату стоял тихо-претихо, пытаясь собраться с мыслями. Какая-то часть его сознания неизменно подвергала сомнению слова матери о таком высоком положении его отца. И теперь так сразу убедиться в ее правоте оказалось выше его сил.
– Пятнадцать, – выговорил он и, видя, как вновь подается в седле тот нукер, поспешно добавил: – Господин.
Нукер с самодовольным кивком принял прежнее положение.
– Вот как? – Угэдэй нахмурился. – В такие годы начинать уже поздновато. Боевая выучка должна начинаться с семи, самое большее с восьми лет. Хорошего воина из тебя не получится. – Заметив смятение Бату, он улыбнулся, довольный произведенным впечатлением. – Ну да ладно, посмотрим, на что
