Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

Войско Чингисхана было организовано по десятичной системе и имело строгую субординацию:

арбан: 10 воинов – их полная экипировка во время похода включала по две-три юрты на каждый арбан;

джагун: 100 воинов;

минган: 1000 воинов;

тумен: 10 000 воинов.

Командиров минганов и туменов называли нойонами или темниками, но в книге я для простоты обычно называл их просто командирами и полководцами. Самые прославленные военачальники, такие как Субудай и Джебе, могли иногда руководить целыми армиями.

Примечательно, что Чингис, недолюбливавший золото, использовал пластины из этого металла, известные как пайцза, в качестве знаков отличия в армии и аппарате управления. Командиры джагунов имели серебряную пайцзу, а командиры минганов и туменов – золотую, весом примерно в 20 унций. Командующие армиями носили золотую пайцзу, вес которой составлял около 50 унций.

В то же время развитие и рост военной организации и вооружений, усложнение систем связи обусловили появление особых должностных лиц, известных как юртчи. В их ведении было планирование диспозиции войск, составление маршрутов кочевий, расположение лагерей, организация связи между отдельными воинскими частями, находящимися на расстоянии тысяч миль друг от друга. В обязанности главного юртчи входила рекогносцировка войск, разведка и обеспечение жизнеспособности ставки Чингиса.

Империя серебра

Посвящается Кэти Эспинер

Мальчик с хмурой сосредоточенностью топал мимо юрт, что теснились, словно грязные раковины, разбросанные по берегу какого-то древнего моря. Вокруг сплошь нищета и убогость, решительно во всем: в грязной желтизне войлока, латаного-перелатаного поколениями кочевников, в блеянии худосочных, с присохшей сенной трухой и навозом козлят и ягнят, бестолково путающихся под ногами, мешая пройти к жилищу. Бату, так звали мальчика, поругиваясь, отпинывал их с дороги, отчего из двух тяжелых ведер, которые он нес, выплескивалась вода. Вблизи жилищ воздух пах мочой – затхлая едкость, особенно заметная после свежего речного ветерка. Бату шел и хмурился, досадуя на то, как сложился день. С утра уйма времени ушла на рытье отхожего места для матери. Он-то думал, что угодит, и не без гордости показал ей результат своего труда, а та лишь пожала плечами: не хватало еще в такую даль отлучаться лишь затем, чтобы оправиться. Мол, места, где можно присесть по нужде, вокруг и так навалом. Сиди сколько вздумается: теперь уж на меня, старую, никто не позарится. Тем более на краю становища.

В свои тридцать шесть мать была уже согбенной старухой, источенной годами и хворями. Ходила, припадая на одну ногу. Зубы, особенно нижние, все как есть выпали, и выглядела она, можно сказать, вдвое старше своих лет. Хотя сил на затрещину сыну ей по-прежнему хватало, особенно когда Бату упоминал об отце. В последний раз – нынче утром, прежде чем он отправился за водой к реке. Ведра паренек со стуком поставил у входа и взялся растирать занемевшие ладони. Слышно было, как мать в юрте заунывным голосом тянет напев – какой-то давний, времен своей молодости. Бату улыбнулся. Отходчивая она все-таки, была и есть.

Матери он не боялся. За прошлый год сил и роста в нем прибавилось настолько, что он мог остановить любой ее удар. Просто делать этого не делал, а сносил их, понимая, что вызваны они горькой обидой. Можно схватить ее за руки, унять, даже прикрикнуть, но не хотелось видеть, как она в ответ расплачется или, хуже того, униженно запричитает, а то, что совсем уж скверно, приложится к бурдюку с араком, чтобы полегчало. Эти моменты, когда мать напивалась, были мальчику ненавистнее всего. Она тогда принималась бессвязно лопотать, что у него-де лицо отца и ей невмочь на него смотреть. Сколько раз он ее потом отмывал; согнувшись, тер смоченной в ведре тряпицей, а она обхватывала его дрожащими руками, прижимаясь к нему отвислыми плоскими грудями. Сам Бату уже раз сто зарекался, что никогда в жизни не притронется к араку. Из-за матери его воротило даже от запаха этого хмельного пойла: кислятина, неразрывно связанная с вонью блевотины, пота и мочи.

Заслышав стук копыт, Бату обернулся: любой повод хоть ненадолго задержаться снаружи казался отрадным. Ого, конники… Пускай и не много – никак не тумен, а голов двадцать, – но все-таки событие, в этот безрадостный день поистине знаменательное для мальчугана, вынужденного обретаться на окраине становища. Все равно что гости из иного, несравненно лучшего мира.

Воины в седле держались нарочито прямо, и со стороны казалось, что они излучают власть и силу. При виде этих грозных нукеров Бату изнывал одновременно и от зависти, и от несбыточного желания оказаться в их числе. Каждому мальчишке из здешних юрт известно, что значат эти черно-красные доспехи. Личная стража самого Угэдэя, лучшие воины туменов. Сказания об их славных битвах звучали в дни празднеств. Из