Понсон дю Террайль - Подвиги Рокамболя, или Драмы Парижа
Час спустя маркиз де Шамери вышел из мастерской и в сопровождении негра перешел через сад к калитке, выходившей на бульвар Инвалидов.
– Все равно! – прошептал Рокамболь, когда калитка затворилась за ним. – Такая великолепная победа льстит моему самолюбию, и сэр Вильямс не напрасно гордится мною. Он был настоящим виконтом, получил хорошее образование, а не сделал бы лучшей победы. Черт побери! Если бы папаша Николо мог явиться с того света, он порядком бы изумился… А вдова-то Фипар!
Рокамболь вынул из бумажника гаванскую сигару.
– Одного только недостает к моему благополучию, – прошептал он, – нечем закурить сигару.
Но как будто судьбе угодно было исполнить его желание, он увидел невдалеке, на бульваре, светлую движущуюся точку – фонарь тряпичника.
– Ночью нечего важничать, – подумал мнимый маркиз, – пойду попрошу огня у Диогена.
Он подошел к тряпичнику.
Этот тряпичник оказался женщиной.
– Эй, тетка! – сказал Рокамболь. – Можно закурить у твоего фонаря?
При этом голосе тряпичница мгновенно остановилась и выронила свой крюк.
Рокамболь подошел еще ближе, и свет фонаря упал прямо на его лицо.
– Силы небесные! – вскричала старуха хриплым голосом. – Да ведь это мой сыночек!
Рокамболь отшатнулся.
– О, я узнала тебя! – продолжала старуха, раскрывая объятия для маркиза де Шамери, – это наверное ты… хоть лицо твое и переменилось. Это ты, Рокамболь!
– Ты с ума сошла, старушенция! – сказал мнимый маркиз, освоив опять английское произношение.
– Сошла с ума? Нет, мой голубчик, ты – Рокамболь, дорогой сыночек мамаши Фипар.
И вдова Фипар хотела кинуться на шею Рокамболю, но он презрительно оттолкнул ее.
– Прочь! Старая пьяница! – сказал он. – Я тебя и в глаза не видел… сохрани бог человека моего звания…
– Что это? Что это? Ты, кажется, важничаешь? Загордился и сделался неблагодарным?
Холодный пот выступил на лице Рокамболя. Если тряпичница узнала его теперь, ночью, то, наверное, узнает и среди белого дня.
Маркиз понял, что лучше всего сдаться.
– Молчи! – сказал он шепотом. – Лучше потолкуем порядком…
– А, так ты узнал меня?
– Ну да, черт тебя дери!
– Так ты по-прежнему Рокамбольчик мамаши Фипар? – продолжала старуха, стараясь придать своему отвратительному голосу ласковый тон.
– По-прежнему.
И Рокамболь, изменив тон и позу, не погнушался кинуться в объятия старухи и осквернить свою элегантную одежду прикосновением к ее лохмотьям. Но, прижимая ее к своей груди, он сказал ей:
– Говори шепотом, мамаша, и погаси фонарь.
– Зачем?
– Затем, что рыжая следит за мной.
– А ты ведь одет, как принц!
– Это ничего не значит. Старуха погасила фонарь.
Рокамболь озирался недоверчиво. Ночь была темная, бульвар – безлюден.
– Пойдем, сядем под мост, – продолжал Рокамболь, – только там и можем мы разговаривать.
И он любезно подал руку отвратительной старухе.
– Ах, – прошептала она с волнением, – я знала, что ты не изменишься к своей мамаше!
– Да, да, только молчи.
И Рокамболь, недоверчиво осмотревшись кругом, повел тряпичницу по направлению, противоположному тому месту, где стоял его экипаж, и уселся с нею под мостовою аркой.
Вокруг них царствовало глубокое безмолвие, слышался только глухой плеск воды о мостовые столбы. Непроглядная тьма окружала их, и где-то вдали мерцали тусклые фонари на набережной Сены, у моста Согласия.
– Ну, – сказал Рокамболь, – теперь ты можешь дать волю своему языку. Где ты живешь? Я приехал в Париж только две недели назад и везде отыскивал тебя, но напрасно.
* * *– Ты говоришь правду?
– Что за глупый вопрос! Разве можно забыть свою мамашу?
– Однако ты не вспоминал меня целых пять лет.
– Это вина не моя: я прятался.
– Что-о?
– Или лучше сказать, прогуливался.
– Где же?
– Ботани-Бее, где я прожил четыре года.
– А теперь срок твой кончен?
– Какое! Мне еще остается сидеть двадцать шесть лет, но я решился выйти на чистый воздух, сделал два лье вплавь, и американский корабль взял меня в матросы. Давно ли ты в Париже?
– Две недели.
– Немного. Я промышляю карманным мазурничеством. А ты?
– Мне все неудачи. Вот видишь, я дошла уж до ремесла тряпичницы. Ах, все перевернулось вверх дном. Кажется, сэр Вильямс лишился языка в последней баталии, по крайней мере, так сказал мне Вантюр.
Рокамболь вздрогнул.
– Как! – сказал он. – Ты видишься с Вантюром?
– Частенько. Мы по временам выпиваем вместе по стаканчику.
– Где ты живешь?
– В Клиньянкуре.
– А он?
– На площади Бэлом.
– Черт тебя дери, мамаша! – подумал Рокамболь. – Тебе не поздоровится от того, что ты видишься с Вантюром и повстречалась со мной!
– Ну, старуха, – прибавил он громко, – так я навещу тебя!
– Когда?
– Завтра.
– Наверное, мой голубочек?
– Наверное. А пока я подарю тебе два луидора.
– Два луидора! – вскричала Фипар, давно не имевшая такой громадной суммы в своем распоряжении, – теперь мне и сам черт не брат!
Рокамболь сделал вид, что роется в карманах, но между тем внимательно прислушивался к смутному и отдаленному шуму, долетавшему до его уха. Потом, отдав два луидора старухе, жадно протягивавшей руку, он почувствовал вдруг прилив нежности.
– Дорогая моя мамаша! – сказал он и, обвив ее шею руками, прибавил:
– Я обожаю тебя.
– Ты задушишь меня! – проговорила она.
– То есть удавлю! – отвечал он, и кисти рук его обвились, как клещи, вокруг шеи старухи, сжали ее, сжали крепко, еще и еще крепче. Старуха пыталась отбиваться, но руки Рокамболя были железные…
– Ты узнала меня, – сказал он, – и ты все еще видишься с Вантюром.
Старуха отбивалась еще несколько минут, потом судорожные движения ее стали постепенно уменьшаться и, наконец, совсем затихли. Тогда Рокамболь толкнул ее и бросил в Сену. Черная волна унесла мертвое тело к неводам Сен-Клу, а маркиз де Шамери пошел к своему экипажу. ></emphasis>
На следующий день после свидания Рокамболя с Концепчьоной герцог де Шато-Мальи увидал при своем пробуждении Цампу, сидевшего у его изголовья с таинственным видом, который заинтриговал молодого человека.
– Что ты тут делаешь? – спросил герцог.
– Ожидаю пробуждения вашего сиятельства.
– Зачем? Ты знаешь, что я всегда звоню.
– Точно так-с, ваше сиятельство.
– Ну, так что же тебе нужно?
– Если б ваше сиятельство позволили мне говорить…
– Говори!
– Несколько свободнее…
– Как свободнее?
– То есть забыть на минуту, что я слуга вашего сиятельства, тогда я, может статься, говорил бы яснее.
