Бернард Корнуэлл - Арлекин. Скиталец. Еретик (сборник)
– По вам обоим тюрьма плачет! Радуйтесь, что вас в нее не засадили! – крикнул им вслед караульный, расхрабрившийся благодаря купленным за счет городской казны кольчуге и древнему копью.
Томас остановил коня, повернулся в седле и наградил «храбреца» таким взглядом, что тот счел за благо нырнуть в проулок рядом с воротами. Юноша сплюнул и поехал дальше.
– Твой родной город? – язвительно поинтересовался Робби.
– Уже нет, – ответил Томас, невольно задумавшись: а где же теперь его дом?
На ум невольно пришел Ла-Рош-Дерьен, и он поймал себя на том, что вспоминает Жанетту Шенье. Это воспоминание о прежней любви сделало чувство вины по отношению к Элеоноре еще острее.
– А где твой родной город? – спросил он Робби, чтобы отвлечься от воспоминаний.
– Я вырос неподалеку от Лангхолма.
– А где это?
– На реке Эск, – ответил Робби, – возле самой северной границы. Тамошняя земля сурова, не то что здешняя.
– Это славный край, – мягко заметил Томас, поднимая глаза на высокие зеленые стены Мэйденского замка, где он мальчишкой чудил в канун Дня Всех Святых и где сейчас затянули свою хриплую песнь коростели. В живых изгородях были видны спелые ягоды ежевики, и в наступающих сумерках на кромке полей все чаще появлялись шаловливые лисята. Еще несколько миль, и вечер почти перешел в ночь, но Хуктон уже ощущал запах моря и представлял себе, как плещутся волны, набегая на гальку дорсетского побережья. Наступило призрачное время суток, когда души умерших можно увидеть краешком глаза и добропорядочный люд спешит домой к очагу и запирает двери на засовы. В одном из домов завыла собака.
Томас хотел было заехать в нижний Мэпперли, где находилась усадьба сэра Джайлза Марриотта, сквайра Хуктона и еще нескольких окрестных деревушек, но время было уже позднее, и он счел неразумным заявляться в господский дом после наступления темноты. Кроме того, прежде чем поговорить с сэром Джайлзом, Томасу хотелось взглянуть на Хуктон, а потому юноша повернул своего усталого коня к морю и повел Робби по тропе вдоль подножия высокого, темного Липпского холма.
– На этом холме я убил своих первых врагов, – похвастался он.
– Из лука?
– Четверых, – сказал Томас, – четырьмя стрелами.
Это было не совсем правдой, потому что он истратил тогда никак не меньше семи-восьми стрел, а может, и больше, но все равно он убил четырех налетчиков из пиратской шайки, переправившейся через Ла-Манш, чтобы разграбить Хуктон. И вот сейчас, в позднем сумраке, видя, как рябят и вспениваются волны, он ехал вниз по течению реки к самому морю – туда, где жил, молился и умер его отец.
Теперь там не жил никто, ибо налетчики уничтожили всю их деревню. Дома сожгли, церковная крыша обвалилась, а кладбище, ставшее последним прибежищем поселян, заросло крапивой, терновником и чертополохом.
Прошло четыре с половиной года с тех пор, как на них напал отряд налетчиков под предводительством двоюродного брата Томаса, Ги Вексия, графа де Астарака, и отца Элеоноры, мессира Гийома д’Эвека. Томас убил тогда четверых арбалетчиков, и это положило начало его карьере лучника. Учебу в Оксфорде он бросил и в Хуктон, вплоть до сегодняшнего дня, не возвращался.
– Здесь был мой дом, – сказал он Робби.
– А что случилось?
– Французы, – коротко ответил Томас и указал жестом на темнеющее море. – Они приплыли из Нормандии.
– Иисус!
Робби почему-то удивился. Он прекрасно знал, что вдоль всей границы Англии и Шотландии французы совершают набеги, жгут дома, воруют скот, насилуют женщин и убивают мужчин, но никогда не думал, что подобное происходит и так далеко на юге. Шотландец соскользнул с лошади и подошел к поросшему крапивой бугру, некогда бывшему хижиной.
– Здесь была деревня?
– Рыбачья деревня, – сказал Томас и зашагал по тому, что когда-то было улицей, туда, где раньше мужчины чинили сети и женщины коптили рыбу.
Дом его отца превратился в груду горелого дерева, поросшую вьюнком. С другими домами дело обстояло точно так же: их кровля и плетни стали пеплом и почвой. Лишь на западном берегу реки маячили голые стены церкви, лишившейся кровли, а потому открытой небу. Томас и Робби привязали своих лошадей к кустам орешника на кладбище, сняли седельные сумы и занесли их в разрушенную церковь. В темноте уже почти ничего не было видно, однако Томас не мог заснуть и потому спустился на берег, где вспомнил то пасхальное утро, когда корабли из Нормандии пристали к их усыпанному галькой берегу и в селение с рассветом ворвались орущие люди с мечами, арбалетами, топорами и факелами. Они явились за Граалем. Ги Вексий считал, что святыня находится у его дяди, и потому Арлекин предал деревню огню и мечу. Он сжег ее и разрушил, однако ему пришлось убраться восвояси.
Речка тихонько журчала, делая изгиб перед тем, как слиться с мерно плещущимся морем. Томас присел на излучине, завернувшись в свой новый плащ и положив рядом большой черный лук. Помнится, капеллан Джон Прайк, когда речь заходила о Граале, говорил о нем с тем же благоговейным трепетом, что и отец Хобб.
«Грааль, – возбужденно вещал отец Прайк, – это не просто чаша, из которой Иисус пил вино на Тайной вечере, но сосуд, в каковой была собрана кровь умиравшего на кресте Христа. Лонгинус! – восклицал капеллан, – именно так звали центуриона, стоявшего под крестом. И когда копье его нанесло тот скорбный удар, он подставил чашу, собрав пролившуюся кровь».
Однако Томас никак не мог уразуметь, каким образом чаша, из которой Христос принимал последнее причастие, могла попасть к римскому центуриону? Еще менее понятным было то, как она оказалась у Ральфа Вексия.
Он закрыл глаза, раскачиваясь взад-вперед, уязвленный стыдом из-за своего неверия. Недаром отец Хобб все время называл его Фомой неверующим.
«Ты не должен искать объяснений, – неоднократно повторял он, – потому что Грааль – это чудо. Оно непостижимо, ибо превыше любого понимания и истолкования».
«C’est une tasse magique»[14], – добавила тогда Элеонора.
Томасу очень хотелось верить, что это действительно волшебная чаша. Ему хотелось верить в то, что Грааль существует, только он недоступен человеческому зрению, находится где-то позади пелены неверия; это вещь, наполовину видимая, мерцающая, чудесная, парящая в свете и ослепляющая. Он хотел верить, что однажды она материализуется и из этой чаши, в коей пребывали вино Причастия и кровь Христова, проистекут мир и исцеление. Однако, если Господь хочет, чтобы повсюду царил мир, если Он хочет, чтобы болезни были побеждены, почему Он скрывает Грааль? Отец Хобб отвечал на это, что человечество недостойно обладать такой святыней, и Томас задавался вопросом, правда ли это. Может быть, кто-то из людей все же достоин? И весьма вероятно, подумал Томас, что если Грааль действительно обладает какой-то магией, то он неизбежно должен усиливать недостатки и достоинства тех, кто стремится им обладать. Отец Хобб в своих поисках стал еще более благочестивым, а тот странный священник и его зловещий слуга – еще более коварными. Это похоже на одну из тех хрустальных линз, с помощью которых ювелиры увеличивают детали, над которыми трудятся, только Грааль высвечивает характеры. «А не высветил ли он что-то и во мне?» – задумался Томас. Он вспомнил, что не очень-то рвался жениться на Элеоноре, и неожиданно зашелся в рыданиях. Так он, кажется, не плакал с самого дня ее смерти. Юноша раскачивался туда-сюда, скорбь его была глубока, как бившееся о каменистый берег море, и лишь усугублялась ощущением того, что он – грешник, которому нет прощения и чья душа обречена на адские муки.
