Далия Трускиновская - Рижский редут
Бессмертный посмотрел на меня с недоумением и криво усмехнулся. Это означало: ну, коли тебе, неразумное дитя, угодно считать себя моряком – дело твое, считай…
Артамон и Сурок быстро переглянулись, ответ был как-то слишком прост. И оба они уставились на Бессмертного с некоторой тревогой.
– Почему? Потому, что я старший, – сказал Бессмертный. – Я видел, что младшие валяют дурака и могут натворить опасных глупостей. Я вмешался, потому что вы младшие и все мы из Роченсальма. А теперь приключения наши завершились – позвольте откланяться.
Он действительно поклонился и зашагал прочь.
– Нет, господа, – внезапно хриплым голосом произнес Сурок и яростно откашлялся. – Нет, так нельзя! Это уж будет недостойно! Стойте, Бессмертный!
Он помчался следом, забежал вперед и остановился перед сержантом. Они обменялись какими-то словами, и Сурок махнул нам рукой. Бессмертный обернулся, и я наконец-то понял, насколько же они с моим племянником сходны нравом и даже повадками.
– Сурок прав, – сказал Артамон. – Понимаешь, Морозка, Роченсальм, ну, как бы тебе объяснить… Нас, никому не нужных, там приняли, приютили, лодки нам дали… Да я за Роченсальм кого хочешь – голыми руками, понял?..
Да я все отлично и без его восклицаний понимал!
Мы сошлись, все четверо, и немного помолчали – потому что непонятно было, что и как надобно в таких случаях говорить. А потом Артамона, к счастью, окликнул знакомец, и кончилось молчание, зародился какой-то немудреный разговор, мы пошли куда-то, не разбирая дороги, Сурок брякнул что-то смешное, и мы расхохотались…
А война меж тем продолжалось, и Шешуков в Рижском замке обсуждал с фон Эссеном, Тидеманом и Левиз-оф-Менаром новые военные действия. На следующий день после того, как мы поссорились и помирились с Бессмертным, был объявлен поход. Двадцать канонерских лодок, сопровождаемых трнспортами, вышли в залив и направились к приморским селениям Энгур, Мерсгау и Рау. Вице-адмирал сам возглавлял этот рейд, и пехота, которая прибыла на лодках, высадилась на мелководье и выгнала неприятеля из всех трех селений. Впоследствии за эту прекрасную вылазку государь дал Николаю Ивановичу Владимира второй степени.
Я был все это время при нем и друзей своих видел реже, чем хотелось бы. Бессмертный же, кажется, уже начал прятаться от Артамона – тот приставал к нему с просьбами отыскать Розена и выяснить, куда пропала Камилла.
Наконец, уже в сентябре, Бессмертный отыскал нас на биваке. Это был берег Курландской Аи; мы возвращались после победного изгнания неприятеля из Митавы и везли с собой столько добычи, что вода доходила до уключин. Бессмертный же во время рейда находился от нас неподалеку, но встретиться никак не удавалось.
– Пляши, Вихрев! – сказал он, показывая большой разорванный конверт.
– Что это? – спросил, поднявшись, Артамон, мы же с Сурком остались сидеть у костра.
– Письмо мне от Розена, а в нем… – и Бессмертный извлек из большого конверта другой, поменьше.
– Дай сюда! – воскликнул мой лихой дядюшка и выхватил конвертик. Но бумажка, в него вложенная, несколько его смутила.
– Это от Камиллы! Морозка, переведи…
У Артошки всегда было худо с французским языком. Я взял листок, прошедший, надо полагать, через множество рук, и, сходу переводя на русский, прочитал:
– «Друг мой, когда вы получите эти строки, я буду уже далеко. Мой долг – преследовать врага, врага моего и моего нового Отечества. Я найду возможность время от времени писать вам, и коли останусь в этой погоне жива, назначаю вам свидание в Париже на другой день после того, как туда с победою войдет армия русского императора. Место встречи нашей – угол улиц Сен-Дени и Пти-Лион, дом кошки, играющей в мяч. Других парижских адресов я не знаю. Если добрые люди, прятавшие мою семью, живы, они приютят меня. Если нет – вас будет там ждать письмо. Непременное условие нашей встречи – победа. Бейтесь же с врагом так, чтобы вас с гордостью могла назвать своим другом и возлюбленным ваша Камилла».
– Как же быть? – спросил Артамон, выхватив у меня листок и пробежав глазами уже ставшие понятными слова. – Как я в Париж-то попаду? Мало ли, что мы на канонерских лодках брали Митаву? Париж-то этак не возьмем! Пропал я, братцы, совсем пропал… вовеки ее уж не увижу…
– Дуралей ты, Вихрев, – отвечал ему Бессмертный. – Почему? Потому, что смотришь в книгу и видишь фигу. Она обещает тебе писать – а как, ты полагаешь, она будет отправлять эти письма? С попутными воронами? Твоя любезная станет отправлять их вместе со своими донесениями на имя Розена, де Санглена или кого иного, ведающего разведкой нашей. Стало быть, наши люди будут знать, где она, и положение не безнадежно!
– Но на другой день после того…
– И еще раз говорю тебе, что ты дуралей. Помяни мое слово – она будет ждать тебя в этом домике… не один день. А до тех пор, пока ты туда за ней не явишься!
Артамон обвел нас всех взглядом, словно вопрошал: правду ли говорит Бессмертный? Мы усердно кивали, пытаясь ободрить его улыбками. И лицо моего влюбленного дядюшки преобразилось – его залил восторг!
О такой великолепной погоне за женщиной, через всю Европу, под гром корабельных пушек, свист пуль и звон сабель, он мог только мечтать!
Наступила осень. Уже и Бонапарта в Москву впустили, что стало для нас черным днем. Узнав такую дурную новость, Артамон напился до пьяных слез, а Сурок так кричал, кляня Генеральный штаб в хвост, в гриву и через семь гробов во все стороны света, что едва не угодил на гауптвахту. Уже и выставили Бонапарта из Москвы, к нашей великой радости. И стало, наконец, известно, что канонерские лодки будут по весне отправлены осаждать Данциг. Часть из них останется на всякий случай при Рижском порту, а остальные – пожалуйте воевать!
– Ну что ж, Морозов, – сказал тогда Бессмертный. – Здоровье твое со времен сенявинского похода поправилось, господин вице-адмирал уже вполне освоился в Риге и легко сыщет себе другого переводчика. А ты, брат, собирайся в дорогу. Почему? Потому, что негоже в двадцать пять лет просиживать штаны в канцелярии, и ладно бы еще в мирное время. Сейчас мы идем на зимовку в Свеаборг. Пойдешь с нами, место тебе найдется. А как только лед сойдет, отправимся в поход.
– И без возражений, – добавил дядюшка Артамон.
Сурков же молча похлопал меня по плечу.
Я подумал: а в самом деле, что я теряю, покинув Ригу? Разумеется, если я останусь, то непременно съеду с квартиры. Буду, значит, жить не на Малярной, а на Бочарной улице, ходить не в «Лавровый венок», а в иное питейное заведение. Душа моя успокоится, и другая хорошенькая немочка, Лизхен или Миннхен, будет тайком бегать ко мне в вечернюю пору. И благодушные соседи будут широко улыбаться и любезно кланяться, повстречав меня на улице, а девицы и молодые фрау – делать свой неизменный трогательный книксен.
