Фредерик Марриет - Браконьер

— Ну, Мэк-Шэн, берите себе деньги и расплачивайтесь дорогой с ямщиком и со всеми, — сказал О’Донагю, подавая майору пачку красных, синих, зеленых и грязно-белых бумажек.

— Неужели это деньги? — спросил с удивлением Мэк-Шэн.

— Деньги. Это рубли.

— Рубли? Вот что. Я бы скорее подумал, что это просто какие-нибудь ярлыки для наклеивания на бутылки, ящики и коробки.

Путешественники ехали день и ночь, не жалея ямщику на водку, и сравнительно быстро доехали до северной русской столицы.

У заставы, при въезде, у них первым делом спросили паспорта. Заставный офицер вышел из своего домика и объявил, что их проводит казак. Казак действительно был тут верхом, с длинной пикой и длинной бородой. Он поехал впереди экипажа, а ямщик пустил лошадей за ним совсем шагом.

— Мы под арестом, что ли? — спросил Мэк-Шэн.

— Не знаю, но очень похоже на то, — отвечал О’Донагю.

Ареста никакого не было. Экипаж выехал на великолепную улицу — Невский проспект — и, как только он остановился у гостиницы, казак переговорил что-то с вышедшим на подъезд хозяином и сейчас же уехал.

Четыреста верст в тряском экипаже, притом же день и ночь без отдыха — не шутка. Путешественники крепко выспались в отведенном для них просторном номере, очень чистом в хорошо обставленном. На другой день Джо оделся в красивую ливрею, а еще через день хозяин гостиницы подыскал курьера, говорившего на трех языках, и достал напрокат экипаж помесячно. Курьеру сшили красивую форму, и на общем совете решили, что О’Донагю может теперь ехать с визитами и развозить рекомендательные письма английскому послу и другим лицам.

ГЛАВА XIII. Содержащая в себе кое-какие сведения о городе Петербурге

За триста рублей в месяц О’Донагю нашел для себя шикарный выезд — пролетку парой с отлетом. В корню был отличный рысак, а красивая пристяжная ходила вскачь, завиваясь кольцом, то есть загибая голову вбок и вниз так, что носом почти дотрагивалась до своих колен. Выезд был такой, что прохожие останавливались и любовались. У кучера Афанасия была борода самая большая во всем Петербурге. Джо был самым маленьким в Петербурге казачком, а курьер Дмитрий самым рослым и представительным выездным. Все это стоило больших денег, но деньги были истрачены не напрасно, и в один ясный, солнечный день капитан О’Донагю сел в свою пролетку и помчался к английскому послу. Письма были очень короткие, но писавшая их высокая особа пользовалась таким всеобщим почтением и любовью, что посол, лорд Сент-Г, тут же попросил О’Донагю считать его дом всегда для себя открытым, позвал его обедать на следующий день и предложил представить его императору на ближайшем выходе. О’Донагю простился с послом в полном восторге от своей удачи, и поехал с письмами к княгине Воронцовой, к графу Нессельроде и к князю Голицыну. Его и тут приняли очень хорошо. Покончив с визитами, он велел кучеру ехать на Английскую набережную, потом на Дворцовую, потом на Невский проспект и, покатавшись часа два, чтобы везде показать свой щегольский выезд, возвратился в гостиницу.

— Я теперь очень досадую, — заметил О’Донагю, когда рассказал Мэк-Шэну про свою поездку, — что согласился назвать вас в паспорте моим слугою. Вы бы точно так же могли развлекаться, как и я, и сохранили бы свое общественное положение.

— А вот я так нисколько об этом не жалею и ничуть не досадую, О’Донагю, — отвечал Мэк-Шэн. — Я достаточно позабавился и поразвлекся в свою жизнь, и даже больше, чем достаточно. После же обедов и вечеров с посланниками, князьями и графами мне бы, пожалуй, кухмистерская мистрис Мэк-Шэн стала казаться уже менее комфортабельной. Натанцевавшись с графинями и герцогинями, нашептавши им на ушко разных любезностей, перечокавшись шампанским почти со всею русскою знатью, я бы, чего доброго, стал презрительно относиться к своей домашней обстановке и к бифштексам-пай мистрис Мэк-Шэн, и сама мистрис Мэк-Шэн показалась бы мне, пожалуй, толще обыкновенного. Нет, нет, так гораздо лучше. Я очень умно придумал, хотя самого себя хвалить не следует.

— Может быть, вы и правы, Мэк-Шэн, но только мне совестно, что я трачу ваши деньги, вы же сами так ничем и не пользуйтесь на свою долю.

— Да какая же моя тут доля, О’Донагю? Послушайте. Предположим, что я бы приехал сюда один и совершенно самостоятельно. Что стал бы я тут делать? Ведь я не поступил бы, как вы, не явился бы с милой развязностью к принцу-главнокомандующему и не стал бы просить у него рекомендательных писем к нашему послу. Не завел бы себе щегольского выезда, да и не сумел бы, пожалуй, так все устроить. Сидел бы я таким же глупым сычом, как и сейчас сижу, и делал бы то же самое, что делаю теперь: например, сегодня я почти все утро, когда вас не было, простоял на одном из разводных мостов через реку и плевал в воду, внося свою лепту в Балтийское море.

— Вот это-то и досадно, что у вас здесь нет других развлечений получше.

— Есть, как так нет? Я думал о мистрис Мэк-Шэн, представлял себе ее доброе лицо, а это гораздо лучше, чем если бы я забыл ее для высшего общества. Каждый забавляется, как может, предоставьте мне устраиваться в этом отношении самому. Это единственное, о чем я вас прошу. А теперь скажите мне вот что: вы, я полагаю, ничего не узнали про польскую княжну, когда ездили с визитами?

— Разумеется, ничего. Ведь спрашивать было неловко. Это можно сделать только при удобном случае.

— Не расспросить ли мне про нее нашего курьера? Быть может, он ее знает.

— Как он может ее знать?

— Не в смысле знакомства на равную ногу, конечно, во он может знать об ее семье, о том, где она теперь живет и т. д.

— Нет, Мэк-Шэн, лучше не надо. Ведь мы его еще так мало знаем. Завтра я обедаю у нашего посла, там будет большое общество.

Днем получены были приглашения на вечер от княгини Воронцовой и князя Голицына.

— Каша заваривается крутая, — сказал Мэк-Шэн, — вероятно, вы встретите вашу красавицу, не тут, так там.

— Я тоже на это надеюсь, если же нет, то, когда освоюсь здесь получше, сам наведу о ней справки. Но сначала мы должны хорошенько обследовать почву.

О’Донагю отобедал у посла, побывал на вечере в обоих домах, но своего «предмета» так нигде и не встретил. В Петербурге, в свете, очень любят музыку, а капитан О’Донагю оказался недурным музыкантом, поэтому его стали приглашать наперебой во все лучшие дома. Ко двору же его представить было нельзя по той простой причине, что двор в этом году все еще не переезжал до сих пор в Петербург из летней резиденции.

Дмитрий, которого нанял О’Донагю в качестве курьера, был очень способный, умный парень. Увидав, что его барин человек очень щедрый и нетребовательный, он почувствовал к нему симпатию и готов был служить ему не за страх, а за совесть. В особенности ему пришлись до душе фамильярные отношения между О’Донагю и Мэк-Шэном, он знавал других англичан, и ему было известно, что они обращаются с прислугой сухо и пренебрежительно, обращение же О’Донагю со своим слугой ему нравилось, и через это барин-ирландец сильно выигрывал в глазах Дмитрия. Дмитрий говорил по-английски и по-французски порядочно, а по-русски и по-немецки совсем хорошо. Происхождением он был русский, из питомцев московского воспитательного дома, и следовательно не был крепостным. С Мэк-Шэном он скоро подружился, как только тот увидал, что Дмитрий малый порядочный и собирается служить честно.