Ганс-Йозеф Ортайль - Ночь Дон Жуана
— Это действительно ново! Оригинально, свежо! Дон Жуан становится трусом, он бежит от трех женщин, преследующих его. Тебе почти удалось перевернуть все с ног на голову! Кроме тебя, мой дорогой Лоренцо, никто бы не додумался до такого размаха!
Да Понте вытер губы. На подносе не осталось ни одного голубя. Джакомо немного задумался, притих, доедая свою порцию. Он уставился в одну точку, полностью погрузившись в свои размышления, словно ему нужно было осмыслить новый вариант старого сюжета.
— Это все, Джакомо? Тебе больше нечего сказать? Признайся, что тебе никогда не пришла бы в голову мысль придать старой, истории свежие и невообразимые нюансы. И ты говоришь, что моя опера — мешанина отдельных партий? Ни в коем случае! Я с самого начала создаю три конфликта, а напряжение в опере нарастает вместе с их развитием.
— Да, возможно, это произведет впечатление! Немного напряжения, постоянное беспокойство в воздухе…
— Это ты сказал, Джакомо.
— Мне хотелось бы взглянуть на оперу. Не думаю, что у тебя что-то получится. Просто смешно, что ты заставляешь трех женщин преследовать Дон Жуана! Почему он не исчезает, например, опять в твое никуда?
— Вместо того чтобы и дальше глумиться над моим либретто, приходи на репетицию в театр, я тебя приглашаю! Только ты и никто другой можешь быть главным критиком! Скажешь, что тебе не понравилось. Можешь ругать меня, потешаться надо мной. Но готов поспорить, что мое либретто ожидает успех!
Оба снова подняли бокалы. Звон бокалов повторился несколько раз и был настолько громким, что Паоло, стоявший за дверью, стал прислушиваться к разговору. О чем они говорили? Было трудно разобрать. Шум казался похожим на возню двух мальчуганов, не поделивших игрушку. У господина да Понте был высокий голос, а у Казановы, наоборот, бас. Сначала причитания. Затем крики! Оба перекрикивали капеллу, все еще продолжавшую играть. Синьор Джакомо велел музыкантам после нескольких композиций поменять местоположение. Сейчас они играли из самых дальних комнат дворца, так что музыка больше походила на журчание подземного родника. Для Моцарта существовала только музыка. Разговоры и болтовня не имели значения, все это ничто по сравнению с музыкой!
Паоло напевал про себя, и ему казалось, будто вместе с этой мелодией появился третий голос, сливавшийся с голосами обоих мужчин в зале. Это был манящий, чарующий голос, воспевавший глубину синевы, мерцающий отблеск свечей и искусство соблазна.
Глава 9
До глубокой ночи Моцарт репетировал с певицами и Луиджи. После долгих просьб он пообещал Луиджи еще один выход, небольшую арию во втором акте, какую-нибудь серенаду под гитару у окна красавицы! Его выход поразит публику. Это будет простая, но запоминающаяся мелодия. Луиджи так красочно описал серенаду, что Моцарт уже мог представить себе сцену в деталях: все женщины смотрят в лорнеты на красавца Луиджи, зал в ожидании. Звучит нежная, услаждающая слух мелодия, которой, наверное, удастся затмить бездарный текст да Понте!
Пообещав Луиджи еще одну арию, Моцарт невольно обидел Терезу. Арии Церлины были ей более по вкусу. Актриса язвительно высказалась, что в них якобы больше тепла, эмоций и чувств в отличие от ее арий в роли донны Анны! Она была права, у нее была неблагодарная роль — роль постоянно обиженной женщины, переживающей смерть отца и не отпускающей от себя ни на шаг своего жениха, похожего на марионетку. Конечно, это так, но зато у нее первой будет большая партия на сцене и ее выход произведет неизгладимое впечатление!
Кто сумел бы лучше сыграть строгость и обиду, чем Тереза Сапорити, которая была всегда немного обижена и не подпускала к себе мужчин на слишком близкое расстояние? Она смотрела свысока на всех, даже на Луиджи. Ему-то особенно досталось от нее. Луиджи пришлось почувствовать на собственной шкуре, как сильно Тереза презирала мужской пол! Арии удавались на славу, если постоянно представлять себе образ самой певицы, воспроизводить ее движения и особые черты. Тогда музыка проникала в сердце исполнительницы и со временем заставляла петь ее душу! Это было искусство. Необходимо писать музыку для определенных людей. Если это удавалось, то гармония звуков затмевала любой текст!
Он стоял неподвижно. Было очень поздно, в такое время театр пустел. Взгляд невольно скользнул к окну: там, внизу, у входа, его все еще ждала группа людей. Кто-то играл на мандолине. Все-таки они ждали его, чтобы проводить до гостиницы. Нет, довольно, только не сегодня! Целое утро и все время с раннего вечера до поздней ночи Моцарт посвящал репетициям, не говоря уже о всевозможных беседах, болтовне Гвардазони, ничего не смыслящего в режиссуре. А да Понте дорожил каждым написанным словом. Его невозможно было уговорить сократить текст хотя бы на строчку. Нет, у Моцарта не было никакого желания говорить с кем бы то ни было, ему хотелось одиночества, полного одиночества. Наверное, Констанция давно уснула. Супруга привыкла к тому, что он поздно возвращается домой. Моцарт заходил тихонько, на цыпочках. Обычно он так уставал, что засыпал в одежде рядом с ней.
Моцарт снял парик и натянул потрепанный серый сюртук — так его никто не узнает! Нужно идти очень тихо! Он медленно спустился по узкой винтовой лестнице к выходу. Прага ночью… Каким таинственным казался город! Его ступени и задние дворы, все эти умолкшие улочки и переулки… А люди так глубоко погрузились в размышления, будто их подавлял замок, возвышавшийся на Градчанах.
Теперь путь был открыт! Его никто не заметил. Но Моцарту нужно было спешить. Лучше всего спуститься по узким извилистым переулкам к Влтаве и перейти на другой берег, в новую часть города. Ему нравилось здесь. Новый город неподалеку от мрачного замка был мозгом Праги, в то время как исторический центр представлял собой сердце города, бешено бьющееся, несмотря на зияющую рану — старую главную площадь!
Моцарт перешел через Карлов мост. Странно, обычно он очень быстро оставлял мост позади. Ему никогда не хотелось остановиться здесь, как это делали большинство городских зевак, опиравшихся спиной о выступы и застывавших на несколько часов, уподобляясь статуям. Что-то не давало ему здесь остановиться и заставляло идти дальше. Моцарт облегченно вздыхал, достигнув противоположного берега, спускался еще по Одной лестнице, проходил мимо овальной площади, мимо лугов на берегах Влтавы и, стараясь не отходить далеко от реки, приближался к небольшому трактиру.
Как всегда, он сел за столик в углу и заказал бокал вина. Здесь его знали, но считали переписчиком нот. Моцарту только этого и надо было — скрыться в тени, слиться с людьми, неторопливо опустошавшими свои бокалы. Постепенно их голоса затихали, и до слуха Моцарта доносилось едва различимое журчание Влтавы, со временем превращавшееся в настойчивый гул, исходивший из самых глубин.
