Иван Дроздов - Мать Россия! прости меня, грешного!
И он полез в карман за пачкой сигарет.
Раскурив сигарету, почувствовал шум в голове, — вначале лёгкий, приятный, но с каждой новой затяжкой шум усиливался, он чувствовал головокружение, слегка поташнивало. Но он курил и продолжал затягиваться всё сильнее, пока огонёк, сжигавший сигарету, не подступил к большому пальцу, не причинил боль. Тогда он машинально отдернул руку и бросил окурок в бассейн. Окурок, зашипев и испустив струйку дыма, поплыл с отмели на глубину — к противоположному берегу. Две больших рыбины, всплывшие посмотреть на пришельца, шарахнулись в стороны.
Борис хотел было выловить окурок, но поблизости не нашёл длинного предмета, махнул рукой и пошёл в дом. Поднялся на второй этаж, в кабинет хозяина, открыл окно, выходившее на соседнюю усадьбу и дальше — на лес, тянувшийся едва ли не до самой Москвы. В соседнем саду у яблони возился отец той самой Наташи, которую ещё девочкой видел здесь Качан и помнит, что отец и соседи любовно называли её Ташей. Теперь она учится в Тимирязевской академии.
— Тимофеич! — крикнул из окна Борис, приветственно подняв руку.
Сергей Тимофеевич с минуту стоял, не понимая, почему в кабинете соседа не сам хозяин, а его друг Борис Качан, которого он, впрочем, знал давно, и тоже поднял для приветствия руку.
— С приездом в наши края! Хозяин-то тоже приехал?
— Приедет в субботу, я тут буду жить один. Врачи прописали пожить на природе.
— Эт, хорошо! Тут у нас воздух, опять же и дом без человека стоять не любит.
Борис разделся, залез под одеяло и очень скоро забылся крепким сном молодого человека.
Проснулся он вечером, часу в девятом. В открытое окно мирно смотрел малиновый глаз заходящего солнца. За дальней дачей силуэтом исполинского коня с золотистой гривой недвижно и нереально рисовался чёрный непроницаемый лес. Крыши дач, тянувшихся к лесу, тоже казались нереальными, — и вся природа, непривычно тихая после города, походила на полотно, где художник широко и щедро положил свои неяркие ласкающие глаз краски.
Борис потянулся, шумно вздохнул. Взгляд его невольно обратился к соседней усадьбе, и тут он увидел картину ещё более мирную, идиллическую. Молодая девушка в белой блузке и розовой косыночке гнала по тропинке корову, называя её немецким именем Марта, приговаривая: «Марта, моя хорошая, иди, умница, иди, родная…»
«Наташа — студентка. Но позвольте: корова… Какая нелепость!»
Борис непроизвольно поджал нижнюю малиново-пухлую губу, и оттого верхняя губа вздыбилась, рот скривился в презрительно-кислой мальчишеской гримасе. Он родился в Москве, на улице Горького, никогда не знал животных, даже кошки или собаки, и корова в его в сознании ассоциировалась со стогами сена, обилием нечистот, — чем-то грубым, дурным и громоздким. Бывая на даче и попадая случайно на автомобиле в стадо коров, он останавливался, давая им пройти, и опасливо поглядывал на рога, которыми эти большие животные в любую минуту могли двинуть по кабине и отшвырнуть с дороги его «Волгу». Он и молоко, если оно было сырым, покупалось у молочницы, пил неохотно, с некоторой брезгливостью, — ему в мельчайших подробностях представлялось, как, какими руками доят корову, в какую посуду затем разливают. И всё казалось нечистым, не таким, как нужно, как бывает где-то в совхозе, на молочной фабрике, в магазине.
Он, как и все городские, конечно, ел молоко, сметану, сыр и мясо, — и, конечно же, знал, из чего они производятся, но сам процесс производства необходимых для жизни человека продуктов его как-то не интересовал, и он мало задумывался о тех, кто и как это делает, как они живут и что это за люди. А тут вдруг Таша, студентка, — и, помнится, прехорошенькая девочка. Втайне он ещё намеревался за ней поухаживать — и вдруг она в роли молочницы!
Проводив взглядом Наташу с коровой, — они прошли в сарай, стоящий в глубине сада, — Качан стал с пристрастием осматривать соседский дом, сад и тут вдруг у забора, к ещё большему удивлению, увидел пчелиные ульи. Вспомнил, что ульи здесь стояли и раньше, но он, бывая несколько раз на даче друга, не обращал на них внимания и не видел коровы, а теперь и ульи, и корова заинтересовали его в связи с Наташей. «Она подросла, стала студенткой, к ней можно зайти в гости», — думал он. А тут вдруг в голову пришла и другая счастливая мысль: «Буду брать у неё молоко, куплю мёда». Он с этой мыслью спустился вниз, умылся, затем поднялся к себе и стал торопливо одеваться. Вечер стоял сентябрьский, тёплый, даже душный, но Борис на белую рубашку небрежно накинул замшевую куртку, поправил на руке массивный золотой перстень с непонятным таинственным вензелем на печатке, — пошёл к соседям.
Постоял возле калитки, — никто его не окликал, прошёл в глубину сада, к хлеву. И тут услышал мерные удары молочных струй, раздававшиеся из глубины сарая. И голос:
— Кто там?
— Это я, ваш сосед. Хотел бы купить у вас молока.
— Подождите, я сейчас подою корову.
И Борис стал ждать. Сначала он столбом торчал у ворот сарая, затем подался к ульям и уж подошёл к ним близко, но тут вспомнил, что пчёлы имеют обыкновение жалить, — отступил назад и двинулся к дому окольной тропинкой мимо яблонь. На яблонях мощно и густо висели плоды: на одном дереве ярко-красные, круглые, на другом зелёные и, видно, тугие, жёсткие. «Наверное, зимние», — подумал Борис, трогая рукой яблоко. Вспомнил, как в больнице какой-то больной сказал: «Яблоки надо есть, в них калия много, а калий нужен для поддержания в организме баланса». Какого баланса, он не сказал, а Борис, для которого не было недостатка в любых продуктах, пропустил мимо ушей это учёное рассуждение и даже не подумал о том, что яблоки он не любит, ест их мало, а всё больше налегает на печево, пряники, варенье и особенно любит мясо. «Может, Наташа продаст мне и яблоки, — думал Борис, втайне надеясь потеснить в своём рационе всё, что дает ему полноту. — Я здесь буду есть молоко, творог, яблоки, — ещё буду брать у неё мёд, хорошо бы в сотах». Мёд в сотах он никогда не ел, но слышал и об этом: мёд в сотах есть полезно, это от чего-то помогает.
Вышла из хлева Наташа, и Борис устремился к ней. Девушка несла два наполненных до краёв ведра, — Борис хотел было подхватить вёдра, но Таша сказала:
— Не надо, я сама донесу.
— Как много молока! Шестнадцать литров!..
— Марта у нас щедрая.
— А утром? Тоже даёт?
— И утром, и в обед.
— О-ёй!.. Море молока! Куда же вы его деваете? Продаёте, конечно?
Борис хотел спросить: «И сколько берёте за литр?», но вовремя одумался. Шёл, поспешая, сзади.
На веранде, где под красивой клеёнкой стоял большой стол и на нём аккуратно расставленная белоснежно-чистая эмалированная посуда, Наташа поставила на лавку вёдра, прикрыла их крышками и тут обратила взгляд на молодого человека.
