Анна Антоновская - Ходи невредимым!
Захохотали казаки с таким усердием, с такой нарастающей силой, словно хлебнули по жбану горилки.
– Втемяшилось воеводе!
– Взбулгачился!
– Задеба!
Но атаман говорил уже всерьез, настаивая на выборе походного атамана, и предложил хорунжего Вавилу бурсака.
– Вавилу Бурсака! – гаркнули есаулы.
– Молод Бурсак, однако справится! – поддержали хорунжие.
– А що ж, що молод? Пийшлы с Бурсаком!
И снова в знак согласия подбросили казаки вверх папахи. А войсковой атаман вскинул булаву и зычно напутствовал расходящихся.
– Ухлебосольте так вражьих туров, чтобы стало им жутко от терского казацства!
– Эге, батько!
Вавило Бурсак сдернул с пояса баклагу, подбросил высоко вверх, приложился к пистолету и выстрелил. Со звоном посыпались осколки, и прямо на голову Каланче. Бурсак задорно подмигнул опешившему казаку:
– Запевай, казак! Твой черед!
Расходившиеся терцы насели на Каланчу:
Запевай, казак,гребенской бунтарь!"Ой ты, батюшка,православный царь!Ты бояр златойшубой балуешь.Чем подаришь нас?Чем пожалуешь?"Молвил Грозный царь:"Богат ныне чем?Вольным Тереком,Злым Горынычем!Одарю рекойвас кипучею, –Рождена горой,белой тучею,От гребня течет,в моря даль влечет.Терским казакамот царя почет!"
Еще гремела песня над казачьим табором, еще горели костры, а уже выводились горячие кони турецкой и арабской стороны, скрипели седла, прилаживались вьюки. Синеватые туманы перекатывались над землей, ветер доносил соленый запах хвалынских волн, и, как персидский тюрбан, скатившийся с головы, желтела луна в бесконечно далеком и загадочном небе.
К исходу второго дня владения черкесов Пяти гор остались далеко вправо. Партия стрельцов, ничем не отличимых от черкесов, миновав Малую Кабарду, вплотную приблизилась к Кавказскому хребту, тремя уступами проходящему с востока на запад. Может, и было так же тепло, как на приморье, но скалистые великаны, покрытые бело-розовым снегом, навевали прохладу, и стрельцам чудились северные дали, будто взнесенные к небу изогнутой линией. Двигались нестройными группами, порознь, весело переговаривались, горланили песню:
Как стрельцы поехали
Гулять за охотою,
То ли не потеха ли:
Гору режут сотую!
Ой да туры, туры!
Вы черны да буры,
От лихой пищали
Инда запищали.
То ли не награда ли
Снег прижать ладонями!
Знать, с коней не падали,
Тешились погонями.
Ой да туры, туры!
Вы черны да буры,
От лихой пищали
Инда запищали.
Впереди партии, как проводник, ехал Омар, надвинув на лоб башлык. Стрельцы знали, что с грузинским гонцом им по пути, поэтому не докучали пятисотенному излишними вопросами. Справа от Омара горячил коня Овчина-Телепень-Оболенский, слева – Меркушка. Омар, махнув нагайкой на горы, пояснял:
– Первый уступ, самый высокий, снеговые горы, по-чеченски: баш-лам – тающие горы. Второй уступ – по-чеченски: лам-гора. Третий – по-чеченски: – аре.
– «Черные горы!» – заметил Меркушка.
Обмениваясь короткими фразами, гонец и пятисотенный все ближе подходили к большому хребту. Вокруг шумело множество рек и речек, вытекающих из вечнотающих снегов. Дивились стрельцы на непривычно шумные потоки, вырывающие в земле глубокие ложбины и силою разрывающие цепи лысых и черных гор, образующих страшные и тесные ущелья, а вырвавшись на раздольную плоскость, своевольно катящие по ней свои струи. Дивились на облака, пристающие к вершинам, как сказочные корабли, и бороздящие синь, сдавленную мрачными утесами. Дивились золотистому блеску туманов, сползающих с крутых отрогов, точно волна волос.
Омар предостерегал не смотреть в сторону лесистых отрогов, ибо несказанной красотой славится жена лесного мужа, и охотник, поддавшийся ее чарам, непременно умирает через год, если о любовной связи его станет известно людям.
– А если не станет? – полюбопытствовал пятисотенный, всматриваясь в туманы и в своем воображении придавая им облик бледнолицей красавицы, сбрасывающей белоснежное покрывало.
– Тогда, – понизил голос Омар, – смельчака подстерегает лесной муж, обросший бородой до колен, обнимает его и вонзает в грудь острый топор, всегда сверкающий на каменной его груди.
«Такому бы лешему, – усмехнулся пятисотенный, – наподдать вдосталь ядер свинчатных и железных!» – и стал думать о бое.
– Партия стрельцов приближалась к осетинскому урочищу Заур. Пятисотенный подал Меркушке условный знак, а сам, круто повернув вороного скакуна, въехал в узкую, изгибающуюся, как аркан, дорогу, на которой вдали поднималось едва зримое облачко пыли.
Меркушка осадил коня, одним движением повернул его и привстал на стременах. Стрельцы с удивлением взирали на его изменившееся лицо: веселость с него смело, точно лист ветром, и правая бровь резко переломилась над глазом, словно сабля над костром. Он нахлобучил черкесский шлем, дар воеводы, стянул ремнями наручи и, обернувшись к передовому стрельцу, выкрикнул:
– Олешка Орлов, выноси харунку!
Рослый всадник расстегнул кафтан, под которым сверкнули латы, достал из-за пазухи шелк, сложенный вчетверо, бережно развернул, прикрепил к копью с позолоченным наконечником и вскинул вверх. Над головами стрельцов зареяло не полковое алое знамя с изображением Георгия Победоносца, а неведомое – золотое, с изображением черкеса, скачущего на черном коне и вскинувшего черное копье. Каблуками сжав бока коня, знаменосец рысью выехал вперед и стал рядом с Меркушкой.
Забушевали стрельцы, рванули коней, окружили Меркушку:
– Сказывай, пошто чужую харунку взяли?
– Может, и не на охоту?
– Пошто в черкесов обрядили?
– Не смущай! Толком сказывай!
– А на тебя роба нашла?
– Не роба, а оторопь!
– Сказывай, что умыслили!
Меркушка обвел стрельцов пытливым и строгим взглядом, придвинулся к скинувшему бурку Омару, у которого на бешмете поблескивал позолоченный крест, и сказал так, словно сердился на стрельцов за их недогадливость и смущение:
– Слушай, стрельцы честные! Идем мы не на охоту. Боем идем на персов, осквернивших землю родственных нам грузинцев. Такая охота пуще неволи! Взойдем на гребень – увидим в огне Иверию. Там беда ширится, жен и детей позорят, а иных в полон свели. Там воинов перебили и хлеб скормили! И смерть там пляшет по колено в крови!
Гул прокатился под Зауром. Сгрудились стрельцы. У одних изумление сменилось гневом, другие в замешательстве наседали на Меркушку.
– А указ-то царя где? А бояр согласие?
