12. Битва стрелка Шарпа. 13. Рота стрелка Шарпа (сборник) - Бернард Корнуэлл
Боже праведный! Тереза!
Глава 28
Хейксвилл не собирался спускаться в ров, но как только Южный Эссекский пошел на штурм, оставив роту легкой пехоты на гласисе прикрывать его огнем, Хейксвилл понял, что безопаснее будет укрыться за равелином. По крайней мере, там Харпер не шарахнет впотьмах топором. Сержант спустился по лестнице, скалясь на перепуганных солдат, и в суматохе зарылся под мертвыми телами. Он видел атаку и ее бесславный конец, видел, как Уиндем и Форрест вновь пытаются вести людей вперед. Трупы, под которыми лежал сержант, были еще теплые, время от времени их сотрясали удары картечи, однако до него не доставало. Раз незнакомый лейтенант попытался криками выгнать Хейксвилла из его логова и послать в бой, но совсем несложно оказалось схватить лейтенанта за щиколотку и повалить, и штык так легко вошел в ребра, и к услугам Хейксвилла оказался еще один труп с застывшим изумленным лицом. Сержант гоготал, обшаривая карманы и патронную сумку и оценивая добычу. Четыре золотые монеты, серебряный медальон и, что лучше всего, пистолет с наборной рукояткой, который Хейксвилл вытащил у лейтенанта из-за пояса. Отлично сбалансированный пистолет был заряжен; сержант ухмылялся, пряча его в карман. Все в дом, а не из дому.
Перед боем Хейксвилл завязал кивер под подбородком. Сейчас он подергал узел, разорвал, поднес кивер к лицу.
– Мы хорошо спрятались, хорошо. – Он говорил жалобно, заискивающе. – Обещаю, Обадайя тебя не бросит.
Совсем рядом, за бруствером из мертвецов, солдат с плачем звал мать. Он умирал уже долго. Хейксвилл слушал, по-звериному навострив уши, потом снова заглянул в кивер:
– Мать зовет, мать. – Слезы навернулись ему на глаза. – Свою мать. – Он взглянул поверх огня на черное небо и завыл.
Случались минуты, когда смертоносная пальба затихала, когда человеческая масса, живые и мертвые вперемешку, замирала без движения под нацеленными сверху пушками и казалось, бой окончен. В такие минуты во рву начиналось шевеление. Солдаты вскакивали и пытались бежать к брешам, другие их останавливали, пушки вновь палили, и стоны возобновлялись. Кто-то не выдерживал, сходил с ума; один солдатик подумал про пушечную стрельбу, что это Бог откашливается и плюется, – он встал на колени и молился, пока ему не оторвало голову Божьей слюной. Однако Хейксвилл схоронился надежно. Он сидел, прислонясь спиной к стене рва, загородившись спереди убитыми, и говорил с кивером.
– Не сегодня, сегодня не получится. Красоточке придется обождать, да, обождать. – Он заглянул в кивер, потом привычно прислушался к звукам сражения. Покачал головой. – Не сегодня. Сегодня мы проиграли.
Он не знал, как долго пробыл во рву, или как долго умирали раненые, или сколько раз мертвые тела перед ним сотрясались от ударов картечи. Время измерялось всхлипами, орудийными залпами, утраченными надеждами и внезапно закончилось многоголосым кличем: «Шарп! Шарп! Шарп!»
Хейксвилл дернулся, высунулся из-за своего бруствера и увидел, что живые пробираются между мертвецами, бегут прочь от него, через равелин, а справа другие карабкаются к Тринидаду.
– Шарп! Шарп! Шарп!
Эти двое, подумал Хейксвилл, погибнут обязательно. Он гоготнул, желая, чтобы картечь разорвала их в клочья, но они все карабкались, и по-прежнему звучал клич:
– Шарп! Шарп! Шарп!
Хейксвилл видел, как Шарп оступился почти на вершине осыпи, и сердце сержанта подпрыгнуло от радости: подстрелили-таки!.. Нет, подлец ухватился за Харпера, дотянулся до цепи, встал во весь рост в бреши, и Хейксвилл видел, как оба торжествующе обернулись к британцам, а потом исчезли в городе. Сержант растолкал мертвецов, нахлобучил кивер и, пробираясь через хлынувшую вперед толпу, направился к бреши в Тринидаде.
Наверху солдаты размахивали огромными топорами, рубили цепи; рогатки падали в траншею, которую защитники вырыли в каменной осыпи; британцы с криком прыгали через лезвия и съезжали по щебенке в город. Гнев опьянял. Хейксвилл кожей чувствовал общее безумие, понимал: этих людей не остановит уже ничто. Даже раненые ковыляли к проломам, иные ползли на брюхе, лишь бы добраться до города, отомстить за свои мучения. Солдаты хотели вина, женщин и крови и еще вина; они помнили, что испанцы стреляли со стен, а значит, все в Бадахосе – враги. Черным шумным потоком переливались они через брешь на улицы и в закоулки, топча раненых; поток все ширился, прибывал; живая человеческая масса стремилась в Бадахос – мстить.
Хейксвилл вместе со всеми оказался на длинной улице, и та вывела на маленькую площадь. Сержант понимал, что идет приблизительно вправо, вверх, затем заворачивает влево, но он верил в чутье и удачу. Площадь уже заполнилась солдатами – они стреляли, сшибали замки; где-то визжали женщины; другие, боясь оставаться в домах, которые штурмовали солдаты, выбегали и со всех ног устремлялись по улице. На глазах у Хейксвилла одну из них поймали. Ей вырвали серьги из ушей; кровь хлынула на платье; платье тоже сорвали; женщина осталась голой. Солдаты, встав в круг, с хохотом толкали ее от одного к другому, затем повалили на мостовую. Хейксвилл обошел их. Это не его дело. К тому же другая женщина убежала, и сержант сообразил, что она выведет его к собору. Он затрусил следом.
Капитан Роберт Ноулз, возбужденный, усталый, на минуту прислонился к воротам цитадели. На улице еще раздавался стук копыт: французский генерал Филиппон с горсткой верховых скакал прочь, к мосту, чтобы укрыться в форте Сан-Кристобаль. Крепость пала, и вслед убегающим французам неслись страшные звуки грабежа. Всадники нахлестывали лошадей, сильнее вонзали шпоры; вот они уже на мосту. Следом бежала французская пехота. Лицо Филиппона горестно застыло, но генерал скорбел не о городе, а о своем поражении. Он сделал все, что в человеческих силах, куда больше, чем собирался, и все же проиграл. Веллингтон, проклятый Веллингтон победил.
Солдаты Ноулза толпились в воротах, улюлюкали вслед бегущему врагу. Кто-то выхватил из скобы факел.
– Разрешите идти, сэр.
Пламя осветило обращенные к Ноулзу голодные, возбужденные лица.
– Идите.
Они с криком «ура!» побежали. Ноулз рассмеялся им вслед и взмахнул саблей. Тереза. Он торопливо шел мимо запертых дверей, мимо забранных тяжелыми щеколдами подвальных окон и вскоре заблудился в лабиринте темных улиц. Остановился на перекрестке, прислушался к раздающимся сзади и спереди крикам и догадался, что надо идти той улицей, где дома побогаче.
Мимо пробежал солдат в сине-белом мундире. Француз был вооружен, в темноте поблескивал его длинный штык, но солдат и не думал нападать на Ноулза: он спасался, хрипло дыша. Ноулз тоже побежал, стук его тяжелых башмаков отдавался эхом от темных домов, и вдруг улица кончилась, впереди открылась большая площадь и перед Ноулзом вырос собор.
На площади царила
