Борис Климычев - Корона скифа (сборник)

Сияло солнце. На колокольне собора звонили во все колокола. Священники вышли в праздничных ризах, высоко вздымая хоругви. На площади у Троицкого собора на фоне деревьев городского сада стояла трибуна, украшенная еловыми и кедровыми ветвями. На ней разместились лучшие люди Томска. Внизу выстроились роты сибирских стрелков. Когда чешские ряды вышли к площади, стоявшие на трибуне стали просить Потанина сказать слово. Он отказывался. Колебался. Освобождение? Да! Но было что-то неестественное в форме чешских легионеров, чуждой русскому глазу. Какие странные времена! Какие катаклизмы! — Просим! Просим! — раздалось из толпы. Потанин, медлил, смущенно протирая очечки, все же решился, поднял руку и обратился к собравшимся:

— Мы в Сибири сегодня закладываем основу основ. Никаких более диктатур! Мы желаем, чтобы законы творил сам народ. Пусть общество будет превыше всего! И кто нам искренне станет помогать в этом, тех я приветствую!

Обратился он к своим, но, вроде бы и — к чехам? Тем-то до Сибири — какое дело? До России? Потанин почувствовал ледышку в сердце. Она росла, прерывала дыхание. Знаменитого старца осторожно свели с трибуны.

К Гайде подъехал в изящном фаэтоне полковник Гришин. Он был в гусарском ментике, в расшитых гусарских штанах, встав на подножку фаэтона, вскинув руку к козырьку, Гришин прокричал:

— Господин начальник чешского корпуса! Позвольте поприветствовать вас от имени созданной мной сибирской освободительной армии! Мы соединим наши усилия в создании подлинно свободной Сибири. В этом я, полковник Гришин-Алмазов, клянусь перед святым собором, перед всеми томичами, и перед нашими замечательными союзниками. Мы победим, ура!

По площади прокатилось ура. Чехи его кричали с сильнейшим акцентом.

Братья Пепеляевы, стоявшие неподалеку, переглянулись. Анатолий Николаевич тихо сказал Виктору:

— То, что он добавил к своей простой фамилии и другую, более красивую, это его дело. Но для чего рядиться гусаром? Не пойму. Гусары — это все же — вчерашний день. Да и вообще по военному образованию он — артиллерист. А в этого сибирского Наполеона Гайду я и вовсе не верю. Он — не сибиряк, и не русак.

Одетый во фрак Василий Петрович Вытнов, член академии Христофора Колумба в Марселе, знаменитый винодел, в этот момент преподнес Рудольфу Гайде палаш дамасской стали с золотым эфесом, серебряной цепью и гербом Томска. На лезвии была выгравирована надпись: «Рази и побеждай!» Томский винный король, разумеется, хотел, чтобы сей великолепный чех разил и побеждал тех самых комиссаров, которые чуть не заставили Василия Петровича добывать уголь в шахте. А это не такая уж завидная доля для человека, который завоевывал золотые медали на парижских выставках.

По-разному на Гайду смотрели томичи. Студенты и профессора в бело-зеленых кепи были сторонниками автономии Сибири. Как славно бы стать Томску столицей под бело-зеленым стягом! Но этот чех — все же не Чехов. И даже не Гришин-Алмазов, и не Пепеляев. Что он потребует за свои услуги, когда большевики будут окончательно побеждены? Подумать только! Он уже именует себя генералом, хотя совсем недавно был просто подпоручиком! Вошел в какой-то совет военнопленных поднял их на бунт, вот и — пожалуйста! Сибирский Наполеон!

На вид он не был великаном, хотя и не был карликом. Он не был красавцем, хотя и не был уродом. И все чехи выглядели как-то усредненно. Среди русских много и белокурых выходцев из северных областей, немало и южан-брюнетов, были и с монголинкой в глазах, с раскосинкой. Татаро-монгольское иго сказалось. Да и вообще, люди, заселившие гигантскую территорию, не могут выглядеть одинаково. А чехи — могут. Все больше серые какие-то, шатены с бесцветными глазами, с округлыми лицами, на вид добродушные, но, как оказалось, и суровости в них достаточно.

Через день томские газеты сообщали, что Анатолий Пепеляев с Рудольфом Гайдой формируют в Томске сибирскую армию, в которую вошла подготовленная Анатолием Николаевичем первая штурмовая бригада. Утверждено знамя армии. Бело-зеленое, с золотой каймой и с золотым крестом в центре.

Пять люлек на веревках

Город убирал с улиц трупы. А ниже по течению Томи у загородной пристани под названием Черемошники вылавливали трупы расстрелянных большевиками людей. Выловили и Златомрежева. Начальник следственной команды изумился:

— Смотрите, священник, в рясе, с крестом!..

После опрошены были свидетели казни, составлены протоколы. Убитого священника погребли в ограде Богородицко-Алексеевского монастыря и через неделю на том месте стоял уже массивный крест, и плита лежала, гранитная, с выбитой церковнославянской вязью на ней.

Здесь привычно сгрудилась нищая братия, старицы и старики, и всякого рода оборванцы, встречая каждого входящего разнообразными жестами и возгласами смысл которых был один.

Коля Зимний стоял возле надгробия, у подножия которого разместился Федька Салов со своими костылями и Георгиевскими крестами. Федька раскачивался от скуки, повторяя нараспев занудливо и равнодушно:

— Он меня благословил! Век буду за него Бога молить. Да сгинут аспиды в геенне огненной…

Салов оброс бородой сверх меры, и глаза запали от тоски подневольности и постоянных попыток успокоения мятежной души низкопробной табачной брагой.

Коля почувствовал чью-то руку на плече. Обернулся. Увидел Фаддея Герасимовича:

— Праведники да утешатся на небеси, а нам грешным надо за них молиться. Я так и думал, что возле этой церкви тебя встречу.

— Здравствуйте, Фаддей Герасимович, я рад! Значит, не солгал Криворученко, действительно освободил вас. Обещал я помочь купить вам корову, помню, только к купцу за деньгами не сходил. Такая нынче круговерть.

Хромой старик взял его под руку, отвел от церкви в сторонку, сказал вполголоса:

— Мамка твоя на мой двор объявилась. Плакала и умоляла сказать ей, что с подкинутым ею младенчиком стало.

— Где она? — бледнея, воскликнул Коля.

— Не волнуйся ты так. Живет она на Войлочной заимке, у Бабинцева. Не отпускают ее. Вроде отступного просят, много потратились на нее…

Коля потупился:

— Непонятно все это. Я думал, что я сын офицера, даже, может, дворянина… вы говорили, как нашли меня: пеленки на мне были дорогие, кружевные да кольцо золотое к пальцу ниточкой привязано…

— Истинно так! Да ведь мамка твоя и вправду с офицером тебя нажила. Да только уехал он. Свой животик растущий она как-то утаила от всех на заимке, где вроде бы сердце тайгой лечила. Там тебя и родила, да к нам и подбросила. Потом выдали ее замуж. А родичи жениха все — люди старого закона. После брачной ночи положено женскую рубаху на крыльцо вывешивать. Вывесили — ни одного красного пятнышка. Тут твою мамку и выгнали с позором. Пошла она топиться. А один жульман нырнул да и вытащил Анну Петровну бедняжечку.