Борис Климычев - Корона скифа (сборник)

Председатель томского губернского совета Алексей Иванович Беленец сидел во главе стола. Далее — все члены Совета. Здесь же был Вениамин Давыдович Вегман, редактор газеты Совета — «Знамя Революции». Около тетрадки он поместил несколько остро заточенных карандашей. Он был готов запечатлеть волю партии. Его длинные волосы то и дело падали ему на глаза, и он встряхивал головой, откидывая их назад.

— Буржуи только и мечтают о том, чтобы задушить нашу власть. Если мы допустим разруху, мы, действительно, падем. А мы еще продолжаем проявлять мягкотелость! Более этого терпеть нельзя. И все товарищи должны понять важность момента. Большевиками взята власть, вот и нужно эту власть употребить в должной мере, — при этих словах Беленец посмотрел на Криворученко, тот был в новой кожаной куртке, ремни портупеи скрипели, как январский снег на тротуаре.

Лицо молодого человека исказила судорога. Он вскочил:

— Я к себе этого не отношу! — воскликнул он. — Я сделал главное: конфисковал все виды частных самолетов, моторов, самокатов, я у Макушина единственные в городе аэросани забрал. Не так-то просто было найти шикарные моторы Смирнова и Вытнова. Они их спрятали у лесников, в тайге, но я нашел. Я истребил сотни самогонных аппаратов, обыскал многие десятки подвалов. Я кручусь, как белка в колесе…

— Все мы крутимся! — отвечал Беленец, — немало зерна и прочих съестных припасов припрятано купцами в монастырях. Там можно поискать и деньги, и оружие. Контрреволюцию надо давить повсюду, где она возникает. Вообще-то, это ведь, Божеское дело — помогать голодным детям! — сказал Беленец, открывая блокнот. Вы начните-ка с женского монастыря. На заимке у них огромные поля, дойные стада. Так что и зерно и масло у них есть. Пусть подтянут пояса. Божьим слугам надо чаще поститься.

Криворученко покраснел, руки его сжали край стола с такой силой, что пальцы побелели. Вегман строчил в тетрадке, карандаши крошились. Большие напольные часы били тихо и задумчиво, они пережили трех царей, Временное правительство, теперь им довелось отсчитывать время при Советах. Часам было все равно. Да и что такое — время? Люди условились, что оно есть, а его, может, и вовсе нет? Но у людей, как и у всех животных, есть животы, и чтобы жить, надо эти животы время от времени наполнять.

Был конец мая самое благостное время весны, когда Криворученко прибыл к женскому монастырю на моторе в сопровождении двух красногвардейцев и стал требовать к себе мать игуменью.

— Хочу говорить с главной. Нет, ни в какие ваши покои и храмы — не пойду. Пусть сама выйдет к должностному лицу.

Пожилая, почти восьмидесятилетняя, игуменья Анастасия Некрасова не понравилось Алексею сразу. Вышла из храма, стала на крыльце и звонко возгласила:

— Я вас слушаю, сын мой!

— Я тебе не сын! — разъяренно крикнул Криворученко. — Не нужна мне такая мать, которая жрет хлеб с маслом и пьет монастырское вино, в то время как сотни пролетарских детей пухнут от голода! Открывай подвалы и ледники, я реквизирую твои продукты!

Анастасия Некрасова отвечала достаточно сурово:

— Наш монастырь общежительный, ему никогда не было помощи государства. Продукты принадлежат не мне, а сестрам, которые их произвели, нашим прихожанам, которые помогали осваивать монастырскую заимку. Мы содержим приют для одиноких женщин. Это ли не доброе дело? На поддержку сирот давали и на прочие богоугодные дела достаточно. Но подвалы свои растворять перед тобой не стану. Чем ты лучше бандита с большой дороги, который посягает на чужое?

Криворученко вдруг вспомнил детство, убогий подвал, махры, на которых лежал он, когда у него тек гной из простуженного уха. Есть было нечего, Алексей тогда исхудал так, что остались кожа и кости. И непонятно было: гной-то откуда берется? Из чего воспроизводится, если тела уже почти нет? Он выжил тогда. И возненавидел всех сытых. Теперь он пришел заступиться за пролетарских ребят, а эта ведьма смеет с ним так разговаривать?

— Вот я тебе покажу сейчас, чем я лучше бандита с большой дороги! — воскликнул Криворученко, вытаскивая из кобуры маузер. Он готов был всадить в игуменью все пули, до последней. Убить дуру, пусть поймут, что с революцией шутки плохи.

В этот момент на паперть как бы выкатился небольшой старичок в приличной серой тройке. Из кармана жилета у старичка торчала золотая цепь от часов, в руке он держал тросточку. Старичок спустился на одну ступеньку ниже игуменьи и неприятным голосом кастрата завизжал с сильным еврейским акцентом:

— Что вы себе позволяете, молодой человек, в таком святом месте? Разве же вы — не русский? Мне это позволительно спросить, ибо зовут меня Савва Игнатьевич Канцер, и я крещеный еврей! Но вы-то русский по крови, вы просто обязаны быть православным, а вы позволяете себе такое!..

Палец Алексея Криворученко сам собой нажал на спуск. Маленький старичок покатился по ступенькам в одну сторону, тросточка его покатилось в другую, причем подпрыгивала на ступеньках, как живая.

— Ой-ой-ой! Убивают, Господи прости и помоги! — раздался пронзительный женский визг. Криворученко пресек его новой пулей. Толпа зароптала. Красногвардейцы передернули затворы винтовок.

— А ну-ка, мать звонарка, ударь-ка в набат! — попросила игуменья, отступая внутрь храма. Криворученко поднял маузер, выцеливая звонарку. Он не успел выстрелить. Прилетевший из толпы булыжник ударил его в затылок. Алексей поднялся было толпа наступала, тесня его к кладбищенской стене. Булыжники полетели страшным градом, превращая его голову в кровавое месиво. Он все же сумел еще пару раз выстрелить. Упал и затих.

Звонарка, несмотря на преклонный возраст, быстро поднялась на колокольню Иннокентьевской церкви, заперла за собой железные двери и произвела тревожный набатный звон, который на Руси издавна означал тревогу и зов. Набат в монастыре, сумерки.

Все в Томске в тот час в домах сели ужинать после вечери. А в монастыре-то служба обычно длиннее. Только томичи поднесли ложки ко ртам — ударил набат. Что такое? Пожар, что ли? Цвела черемуха. Народ зашевелился, извозчики прискакали, говорят — сестры зовут. Прихожане Златомрежева собрали крестный ход. Свечи в фонаре, крест запрестольный, хоругви на древках закачались, двинулись к стенам монастыря.

Красногвардейцы, отпугивая толпу выстрелами из винтовок, вскочили в мотор, крича механику:

— Дави пипи-грушу!

Пипи-груша завопила на весь переулок, и они умчались за подмогой. Вскоре в проулке развернулась фура с пулеметами. И застрочила, как швейная машина, свои смертельные свинцовые строчки. Толпа рассеялась: кто-то побежал на кладбище, кто-то возвратился обратно в храм.