Венеция. История от основания города до падения республики - Джон Джулиус Норвич
Карл провел в своем новом королевстве три месяца и 12 мая официально принял корону. Однако фортуна уже начала поворачиваться к нему спиной. Неаполитанцы, только что ликовавшие по поводу избавления от Арагонского дома, вскоре осознали, что один иноземный угнетатель ничем не лучше другого. Во многих небольших городках зрели беспорядки: местные жители не понимали, чего ради они должны содержать французские гарнизоны, которые требовали от них слишком много и зачастую вели себя разнузданно. За пределами Неаполитанского королевства тоже нарастала тревога. Даже те государства, итальянские и прочие, которые сперва взирали на успехи Карла благосклонно или, по крайней мере, не выражали открытой вражды, стали задумываться, куда он двинется дальше после того, как с такой легкостью добился своих первоначальных целей. Не направит ли он свою армию, практически не поредевшую с начала кампании, против них самих? И нигде это беспокойство не ощущалось так остро, как в Венеции.
К счастью для грядущих поколений, Карлу хватило здравого смысла назначить своим постоянным послом в Венеции на тот период Филиппа де Коммина, сеньора д’Аржантона, мемуары которого стали, пожалуй, первым в истории достоверным и точным отчетом о венецианской политике, написанным с точки зрения проницательного и умного очевидца. Коммин не оставил сомнений по поводу того, какие настроения вызвали на Риальто слухи об успехах его государя:
Когда венецианцы узнали, что несколько итальянских городов сдались без боя, а король уже находится в Неаполе, они послали за мной, чтобы сообщить эти известия, и сделали вид, будто чрезвычайно этому рады, однако дали мне понять, что тамошний замок все еще держится, что гарнизон его силен и обеспечен всем необходимым для обороны; и я почувствовал за этими словами большие надежды на то, что замок так и не будет взят.
Однако замок пал, и через день или два Коммина вызвали вновь.
В покоях дожа, который в тот день маялся желудком, собралось человек пятьдесят, а то и шестьдесят. Сам дож вполне владел собой и неплохо изобразил радость, сообщая мне эти известия, однако во всем собрании не нашлось больше никого, кто сумел бы притвориться так же убедительно. Некоторые сидели на низких скамеечках, упершись локтями в колени и обхватив головы; другие – в иных позах, выражавших тяжкую печаль; полагаю, подобного страха не испытывали даже римские сенаторы после битвы при Каннах[252], ибо ни одному из присутствовавших, кроме самого дожа, не достало отваги взглянуть мне в лицо или заговорить со мною прямо, что показалось мне чрезвычайно странным.
На самом деле дожу Барбариго не имело смысла притворяться: посол прекрасно знал, что шестью неделями ранее синьория провела тайные переговоры с представителями Фердинанда Арагонского, императора Максимилиана, Александра VI и Лодовико иль Моро; последний к тому времени был не менее прочих испуган той кашей, которую отчасти сам же и заварил, и вдобавок не на шутку обеспокоен присутствием герцога Орлеанского, по-прежнему остававшегося в Асти. Похоже, иль Моро наконец сообразил, что его притязания на Милан не менее обоснованны, чем претензии Карла VIII на Неаполь. Учитывая все это, Коммин ничуть не удивился, когда 1 апреля его официально поставили в известность о формировании новой Лиги.
Как только я вошел туда и занял свое место, дож сообщил мне, что во славу Святой Троицы заключил союз со святым отцом нашим папой, с королями Римским и Кастильским и с герцогом Миланским, во исполнение трех важнейших целей: во-первых, для защиты христианского мира от турок; во-вторых, для защиты Италии, а в-третьих, для сохранения земель, им принадлежащих… Собралось человек сто или того более; все были веселы и головы держали высоко: не было ни следа той печали на лицах, какую я видел в день, когда пришли известия о сдаче Неаполитанской крепости.
После обеда все посланники Лиги расселись по лодкам (катание на которых в Венеции служит главным развлечением). Лодок (предоставленных за счет синьории и подобранных по размеру соответственно свите каждого посла) было около сорока, и каждую украшал герб, принадлежавший ее хозяину. Вот такой-то пышной процессией они проплыли у меня под окнами под звуки фанфар и прочих музыкальных инструментов… Ночью с башенок и крыш посольских домов пускали необыкновенные фейерверки, на улицах пылали праздничные костры, по всему городу гремели пушки.
Сам Коммин – то ли по причине уязвленного самолюбия (как предполагает один современник[253]), то ли сраженный лихорадкой (как он сам впоследствии утверждал в письме к своему королю) – несколько дней держался тише воды ниже травы, лишь однажды, да и то инкогнито, рискнув покинуть свое жилье на Сан-Джорджо-Маджоре, чтобы посмотреть на торжества из крытой лодки. На людях он показался снова лишь в Вербное воскресенье, когда на Пьяцце, битком набитой людьми, после праздничной обедни под открытом небом, дож Барбариго, члены синьории и посланники Лиги (последние – в великолепных новых одеждах, преподнесенных в дар самим дожем) обошли площадь в торжественной процессии и остановились у Пьетра-дель-Бандо[254], где были официально провозглашены условия подписанного договора.
Венецианский ученый Марино Санудо, ведший дневники об этом периоде, сообщает, что Филипп де Коммин, услыхав от дожа о создании новой Лиги, немедленно спросил, будет ли его королю дозволено вернуться во Францию целым и невредимым, на что Агостино Барбариго ответил в таких словах: «Если он желает вернуться как друг, никто не причинит ему вреда, если же как
