Новая эпоха. От конца Викторианской эпохи до начала третьего тысячелетия - Питер Акройд
Импульсивная и раскованная, Диана редко просчитывала, как ее действия повлияют на других, но вряд ли что-то могло бы предотвратить ту фатальную катастрофу. Принцесса была в Париже с другом, Доди аль-Файедом. Они въехали в туннель Pont de l’Alma, и мчащая с большой скоростью машина разбилась. В четыре часа утра 31 августа 1997 года объявили о ее смерти. Пресса откусывала по кусочку ежечасно, словно следя за обрушением фондовой биржи. Диана боролась за жизнь, тут же ей уже прочили поправку. Страна же проснулась, чтобы узнать о ее смерти.
Ее гибель вызвала поток слез. Люди плакали, скорбя по ее улыбке, по ее работе с больными СПИДом и деятельности по запрету противопехотных мин, вспоминая ее свободный дух и положение обиженной жены. Ее неизбежно оплакивали в мифических терминах – как бесстрашную мученицу и жертвенного агнца. Шок от смерти в Париже усиливался тем, что два ее маленьких сына находились в Англии: бывший муж, казалось, не рвался присоединяться к общенациональному горю. Люди отдельно сожалели, что Диана ушла в столь молодом возрасте, но всенародную скорбь вызвало именно внезапное и бесповоротное ее отсутствие. Словно кто-то вырвал сердце Британии – так это ощущалось даже во всепоглощающей волне горя, охватившей страну в дни после смерти принцессы.
Вскоре возникло впечатление, что Англия размякла не только душой, но и умом: некоторые университеты начали включать в свои образовательные программы «исследования о Диане». Когда певец Элтон Джон переделал свою песню «Свеча на ветру» (Candle in the Wind) и посвятил ее Диане, народ скупил запись миллионными тиражами. Такие неразборчивые излияния горя неизбежно становились объектом сатиры. Карикатура в Private Eye изображала испуганную домохозяйку, над которой угрожающе нависли двое мужчин в темных очках: «У нас есть основания предполагать, что вы не купили “Свечу на ветру”».
* * *
Блэр придумал выражение «народная принцесса»; возможно, себя он видел в роли «народного принца». Однако, несмотря на всю позднюю критику, новые лейбористы отнюдь не были театром одного актера. На вершине нового правительства стоял триумвират равных. Блэр привнес свое обаяние, Браун – ум и усердие, Питер Мэнделсон – стратегические навыки. Последнего называли «князем тьмы», но прозвище было поверхностным и несправедливым. Как и многие в новой администрации, он с глубокими сомнениями отринул строгий социализм своей юности. Аластер Кэмпбелл, пресс-секретарь Блэра, занимался передачей так называемого «послания» обществу. Ранее он работал редактором в Daily Mirror, и накопленный им опыт сослужил добрую службу правительству. Под его эгидой министерские заявления стали подвергаться тщательной проверке на предмет строгого соответствия «посланию».
Пробыв в клетке 18 лет, лейбористы вырвались наружу, оскалив зубы. Если экономика находилась в пригодном состоянии, то все остальное – нет. Нужно спешить. Канцлер казначейства Гордон Браун позволил Банку Англии определять собственный курс обмена валют – уступка, которая фактически дала ему независимость. Этот шаг широко расхваливала даже консервативная пресса. Правительство стремилось развеять образ лейбористов как партии матерчатых кепок, оглядывания назад и агрессивной маскулинности – в парламенте теперь заседала 101 женщина. Разошедшаяся было ехидная насмешка про «блэровых беби» (Blair’s babes) быстро вышла из употребления. А вот идущее вслед выражение «Тонины кореша» (Tony’s Cronies) не выводилось долго.
В глазах Блэра Европа представала раной, которая загноится, если не обработать ее немедленно. Мейджор уклонился от Социальной хартии. Блэр, соответственно, склонился к ней и принял Маастрихтский договор во всей его полноте. Однако уже тогда появились знаки, предвещающие конфликт: после одного особенно тяжелого раунда переговоров в норме переполненный жизнерадостной энергией премьер-министр выдал мрачную ремарку – «мы не можем так решать вопросы». Имея в своем распоряжении существенное большинство, Блэр, вероятно, мог позволить себе некоторые послабления в парламентских процедурах. И он уменьшил время, отводимое на вопросы премьеру, – шаг, который многие интерпретировали как президентский. Слишком много надо сделать, уверял он.
На повестке дня нового движения давно стояла ограниченная автономия для Шотландии и Уэльса. Проклятый лозунг «центр знает лучше», ассоциировавшийся с консервативной администрацией прошлого десятилетия, считался проявлением высокомерия, которого нужно избегать любой ценой. А потому, разорвав еще одну связь с корнями партии, лейбористы включили в понятие «единство» понятие «разнообразие». В 1997 году правительство объявило о проведении референдумов по вопросу автономии. Шотландцы уже многие годы горячились, требуя каких-нибудь таких уступок; валлийцы же, проведя добрую часть последних двух тысячелетий в борьбе с англичанами, смотрели на перспективу более безразлично. Шотландия вновь получила свой парламент, в Уэльсе появилась ассамблея.
То были лучшие, безоблачные деньки правительства. Внимание любопытных слушателей привлекали даже пустые разговоры о политическом «третьем пути», под которым новые лейбористы понимали эру аполитичных политиков и обуздание капитализма ради служения общему благу. Отбрасывались обе крайности – и гегемония профсоюзов, и безудержный монетаризм. «Социал-изм», как выразился Блэр, – вот новый девиз. Не то чтобы свежий взгляд, но полезный лозунг.
Весной 1998 года идеи автономии получили новое измерение. Было принято решение о создании новой Лондонской ассамблеи – одновременно и привет бывшему Совету Большого Лондона, и упрек связанным с ним коннотациям. Кена Ливингстона не смущал тот факт, что его имя лежало в основании этих самых коннотаций. После долгих внутренних препирательств его исключили из Лейбористской партии за столкновения с Фрэнком Добсоном, официальным кандидатом в мэры Лондона от лейбористов. Блэр предостерегал относительно Ливингстона: «Мысли о Кене Ливингстоне неизменно вызывают мысли о глухих для лейбористов годах… Думаю, он будет катастрофой для Лондона». Тот продолжил борьбу, чтобы доказать: не все разделяют идеи новых лейбористов. Выступая в качестве только что избранного мэра столицы, он начал свою речь так: «Как я говорил, прежде чем меня грубо прервали шестнадцать лет назад…»
У правительства Блэра появился вкус к так называемой гуманитарной интервенции (один из самых говорящих эвфемизмов эпохи). Министр иностранных дел Робин Кук полагал, что лейбористы ведут «этичную международную политику». Но как ее поддерживать? Без сомнения, отдельные случаи действительно требовали вмешательства. Сербия под руководством Слободана Милошевича превратилась в парию уже во время Боснийской гражданской войны. Последовавшие в 1999 году репрессии в Косове, на территории с преимущественно албанским населением, привели к бомбардировкам, спонсируемым Британией. В результате сербов вынудили отступить, но при этом взрастили в них некое общенациональное чувство в духе Блица. В Белграде висели плакаты, намекающие на этот парадокс. «Мы идем по вашим стопам», – такова была их идея. Менее очевидно «этичной» представлялась британская поддержка бомбардировок Ирака в 1998 году, предпринятых Джорджем Бушем. Затем правительство вмешалось в дела Сьерра-Леоне, так как агрессивные мятежники угрожали законному правительству страны (не говоря уж про британские интересы). Возможно, в результате вливания политического прагматизма эти начинания оборачивались успехом, но такой «гуманитарный» подход к военным действиям разделял как консерваторов, так и лейбористов. Впрочем,
