Андрей Воронов-Оренбургский - Андреевский флаг (фрагменты)
– Жизнь моя! Машенька!
– Гриша!
– Я так соскучился! Милая!
– Ой, больно-о! Ай, задушишь! Сумасшедший! Я тебя тоже, тоже безумно люблю! Да поставь ты меня на землю!
Он выполнил ее просьбу; но она и не думала покидать объятий; напротив – вытягиваясь на носках, кинув на плечи суженому изогнутые, золотистые от солнца оголенные руки, она целовала его в щеки, усы, нос, губы, бронзовую от солнца и ветра шею; вжималась в его широкую грудь, точно замерзла и хотела угреться на ней, комкала в пальцах офицерское сукно, от которого пахло табаком, прогорклым запахом солдатчины и еще чем-то бесконечно надежным, любимым и верным.
– Ты знаешь, – губы ее дрожали, – для меня лучше тебя нет никого на свете.
– И для меня. У меня никого нет дороже тебя!
– Но почему, почему так долго?! – Она продолжала осыпать его короткими, заполошными поцелуями.
– Погоди, позволь... Я-то в чем виноват? – Григория подмывало бодрящее веселье. – Твой батюшка-чародей... покуда все не выспросил, не спознал, покуда...
– Дно графина не увидел? – Она закусила малиновую губку, чувствуя себя в эту секунду по-детски глубоко несчастной, несправедливо обиженной.
– Ну, не без этого... – Он посмотрел на розовую мочку маленького ушка, в которой горел рубиновый глазок, прикрытый веселым локоном, и ему стало забавно. – Брось, на то повод был.
– А я для тебя не повод? У батюшки, известное дело – повод всегда найдется. А про меня... он говорил что?
– О сем больше иного! И то, что «во дворце есть темница для девицы», и что «наша красавица сама управится».
– И что у него «слуги верные – скверные», «злодействуют – бездействуют»... Хватит! – Она топнула ножкой. – Ты все шутишь, шутишь, Гришка! А завтра тебя и след простыл! Ну почему? Почему?! У других отцы тоже... но не такие же? Не батюшка, а цербер... Шут гороховый... Что «Машенька»? Гляди-ка, обхохочешься с ним...
Григорий с улыбкой посмотрел на любимую, на ее шелковистую щечку с ямочкой... Взгляд был по-прежнему ласков, дружественен, но ревность заставляла лучиться его совсем иным светом...
– Ну, что ты молчишь? – Она, задыхаясь, бегло скользила по нему негодующими, незрячими одновременно от счастья и досады глазами. – Смешно? Весело вам, капитан?
– Да нет, просто не хочу время терять на это... Пустое. Твой почтенный батюшка Иван Евсеевич... и вправду изрядно истребил наших часов. А потому, – его сильная рука, охватом лежавшая на осиной талии невесты, напряглась и властно притянула к себе, – на все оставшееся время ты, душа моя, переходишь в мое полное распоряжение.
Он не дал ей взять слово; прижал к себе, послушную, полыхнувшую краской щек, утопил ее губы в своих – неуемно, жадно, с восхитительной желанною страстью...
* * *Когда взрыв радости отчасти схлынул, и кипяток чувств, заливавший грудь, подостыл, дав ровнее стучаться сердцам, – Лунев бережно, но решительно разжал сомкнутые на его шее руки Марии и, приобняв ее за плечи, мягко предложил:
– Пройдемся? Расскажешь о себе... Что нового? С кем виделась в Москве, что нынче читаешь? Была в нашем любимом Коломенском? Помнишь Вознесенскую церковь?
Она согласно тряхнула кудряшками, глядя на него смеющимися, блестящими от слез счастливыми глазами; шмыгнула пару раз носиком, но, отбрасывая прелестным девичьим жестом докучливый локон со щеки, заметила:
– Только чур дойдем наперед до дома. Ишь, заразы! – Она кивнула на растянувшихся вдоль пруда коров. – След Лукашку упредить... Не то батюшка крепко гневаться будет. Тогда держись – всем влетит по первое число!
Взявшись за руки, влюбленные не спеша направились к стройно белевшим сквозь яркую июльскую зелень колоннам дома. На душе у них пели соловьи.
Она то и дело ласкалась, прижималась к нему, а он, окутанный «нежными туманами» ее духов и нагретого солнцем жаркого тела, чувствовал себя счастливейшим на земле. «Разве такое воз-мож-но?» – задавался мыслью Григорий. И не пытался ответить. В этот час, в этот прекрасный миг – он вручал счастью свою беспокойную, суровую, перетянутую офицерским ремнем, опасную, но не лишенную смысла и цели жизнь. «Разве такое возможно? – уж против воли, эхом повторился вопрос. – Боже, как нам хорошо, как сладко! Благодарю тебя, Господи!..» Лунев в эту минуту и вправду готов был обнять весь мир. Он любил теперь и графиню Евдокию Васильевну с ее старомодной фероньеркой, и главу семейства – графа Панчина с его серебряными, пахнущими жженкой усами, и ливрейных услужливых лакеев, и даже дворецкого Осипа, в порыве непосредственности всякий раз при встрече дерущего в зевоте свой жабий рот.
...Кучер Лукашка был уже оповещен об оказии на пруду, и они продолжили прогулку по центральной аллее, под переливчатые, «чивливые» трели сокрытых в листве птиц; отдаваясь течению милых чувств, солнечной ряби, тихому колыханию цветов, сопровождаемые летучей камарильей синих призрачных стрекоз.
* * *Из окна роскошного особняка за удаляющейся влюбленной парой сторожливо дозорил глава семейства граф Панчин. Уже боясь окончательно потерять чету из виду, он тихохонько торкнул локтем в бок супружницу и с возмущением пробурчал:
– Ну, давай ты... быстрее, право! Во-он, глянь, глянь, матушка! Эко славно идут! Благословенное семейство! Лучше и мечтать нечего.
– Да я уж видела их даве, когда Осипу ключи от амбара передавала, – озабоченно вздохнула Евдокия Васильевна, тяготевшая на склоне лет к сидячей спокойной жизни, не в пример своему живому, непоседливому супругу.
– Давай, давай! Не успеешь! Что делать, божество мое! Шапка Мономаха! Мы обязаны ее носить, как бы сие ни было подчас тяжело! Ать-два!
– Хорошо, – коротко согласилась графиня, давно уже смирившаяся и во всем соглашавшаяся со своим благоверным, который был для нее оракулом.
– Давай, давай! Глянь еще р-раз! Чай, не ослепнешь от радости!
Графиня, щелкнув роговым лорнетом, поднесла его к глазам; дюже высунулась из окна.
– Да куда ты?! Не вывались, курица! Тоже мне, соколица, язвить вас в душу... тетери! – Панчин как ухватом словил ее руками за пышный зад. – Ну-т, зришь что? А-а?!
– Ах, хороши. Чудная пара.
– Славная парочка, гусь и гагарочка... Ну-т, слава Богу! Спаси Господи! Только б все пули мимо... – стащив жену с подоконника, закрестился на образа граф; и тотчас, морща голое лицо в улыбке, цокнул языком: – Ишь ты, наша-то Машутка, так и ластится к нему кошкой...
– А чем тебе наша Машенька-душенька нехороша? – Евдокия Васильевна, уязвленная замечанием мужа, на сей раз не стала умилять его своим мудрым женским тактом. Встала на дыбы. – Так чем она... хуже? Чем тебе невеста не нравится?
– А-ай! Да нравится, нравится, то и козе понятно... Но ведь, помилуй Бог! Каждый Божий день ее юбка у меня перед глазами: фить-фьють! Скок-поскок! Туда-сюда! Туда-сюда!
