Мартин Стивен - Крайняя мера
Генри положил руку на стол, как раз между двумя отвратительными пятнами крови и жира, и наклонился к собеседнику.
— Без свидетельских показаний все твои ночные посетители — не более чем призрачные плоды воображения. Порхающие по ветру привидения! — проговорил он медовым голосом. — А ты сам, дружище, обычное трепло!
В тоне Генри послышались стальные нотки. Он встал с места, и его внушительная фигура, облаченная в безупречно сидящий камзол, нависла над перепуганным осведомителем, неумолимая, словно сама смерть. Теперь его тон стал ледяным. Сидящий напротив пьяница словно примерз к стулу. Вдруг в наступившей тишине послышалось журчание стекающей под стол струи, и в воздухе запахло мочой.
— Ты вернешься сюда через две недели с именами юных извращенцев или назовешь имена слуг, готовых дать показания против своего господина. Или же не принесешь ничего. В любом случае ты получишь по заслугам. А теперь убирайся!
Грэшем снова сел за стол. Переполнявшее его отчаяние готово было выплеснуться наружу. Обмочившийся от страха осведомитель пулей вылетел из таверны, что-то невнятно бормоча на ходу.
Генри пребывал во власти самых мрачных мыслей. Избранный путь никуда не приведет. Он имеет дело с человеком незаурядного ума, а допрашивать приходится жалких глупцов.
— Прачке прибавится работы, — раздался грубый голос Маниона, чья мощная фигура показалась в дверях. Слуга Грэшема стал невольным свидетелем позорного бегства осведомителя.
— Прибавится работы служанке, — заметил Генри, показывая на дымящуюся лужу под столом. Правда, он сильно сомневался, что прислуга или сам хозяин займутся заросшим грязью полом, на истертых досках которого словно отпечаталась история пьяного разгула, охватившего Лондон.
Манион выжидал. Если хозяину захочется поговорить, он молча выслушает. Иногда Грэшему требовалось выговориться перед молчаливым собеседником, а иной раз он любил затеять спор. Манион чутко улавливал настроение хозяина и при необходимости поддерживал беседу.
Молчание затянулось. Генри потягивал специально принесенное для него вино, самое лучшее из того, что имелось в таверне. Оно не выстоялось и не дошло до нужной кондиции, как и сам Лондон, но при этом приобрело едва ощутимый сладковатый, с гнильцой, привкус, наводивший на мысль о чем-то очень древнем.
Манион понял, что сегодня разговор не состоится. Что ж, так тому и быть.
— Жалко свечей, — проворчал Манион, когда они вышли из таверны.
Большинство свечей не догорели и до половины, и теперь хозяин их потушит и заберет себе, взяв за них с Грэшема полную плату. Генри ничего не ответил на старую шутку.
Это произошло много лет назад, когда они начали военную кампанию после слякотной зимы. Походная палатка сохла под весенними лучами солнца, довольно редкого для Фландрии в это время года. Обозленные солдаты молча вошли в палатку. Обычно военная операция будоражит кровь и приводит солдат в состояние возбуждения. На сей раз испанец, командовавший отрядом, попытался спрятать не только золото, которое у него хотели отнять, но и свою молоденькую жену, прелестную девочку не старше девятнадцати лет, находившуюся на последнем месяце беременности. Она пряталась в повозке, и даже если бы ее нашли, то, возможно, не тронули бы, а лишь посмеялись над истошными воплями. Военная кампания только началась, и после сытой зимы сердца солдат еще не успели ожесточиться и не жаждали мщения. Но она тихо выбралась из укрытия и попыталась скрыться в зарослях ежевики, находившихся рядом с местом, где англичане устроили засаду. Услышав шум за спиной, самый молодой из солдат выхватил меч и, держа его в вытянутой руке, резко повернулся кругом. Меч был подарком его матушки. Одному Богу известно, каким образом клинок из толедской стали, принадлежавший некогда испанскому гранду, попал в руки почтенной женщины, вырастившей шестерых сыновей-протестантов на ферме в восточной Англии. Несмотря на неудачные попытки ее младшего отпрыска заточить клинок, он остался острым, словно бритва. Сильный удар меча, находившегося в неопытной руке восемнадцатилетнего юноши, рассек беременной женщине живот и пронзил тельце мальчика, которое вывалилось на землю, истекая кровью. Сама женщина вцепилась окровавленными руками в собственные внутренности и смотрела на агонию не успевшего родиться сына. Отец ребенка стоял рядом, так же как и его убийца и целый отряд наемников и волонтеров из числа протестантов и католиков.
Молодой солдат пронзил себя подаренным матерью мечом и сделал это из рук вон плохо. Страшная рана в животе нагноилась, и смерть бедняги была долгой и мучительной. Хуже всего, что он страшно кричал.
После трагедии, подобные которой часто случались на земле Фландрии, они зашли в палатку и очень скоро напились до беспамятства. Генри Грэшем был ветераном с двухлетним военным опытом и успел многое повидать. Он выпил меньше своих младших товарищей и успел заметить, как чья-то вытянутая рука опрокинула лампу, из которой вытекло масло, пропитавшее парусину. Генри увидел еще горящий фитиль, медленно проплывающий в воздухе. Казалось, сам Господь остановил время. Фитиль ударился о палатку и слабо вспыхнул, словно собираясь погаснуть, но пропитанная маслом ткань тут же загорелась.
Не следовало хранить порох в палатке, ведь всего в нескольких сотнях ярдов от нее находился склад. Но ветераны, которым посчастливилось выжить в этой бесконечной войне, хорошо знали, что порох — вещь капризная и при неправильном хранении может испортиться. Не желая лишний раз рисковать жизнью из-за некачественного пороха, они предпочитали хранить его рядом с собой. И вот сейчас, несмотря на все предосторожности, до него добрался огонь.
Генри Грэшем так и не понял, какой предмет пролетел через палатку и нанес страшную рану на бедре, но он никогда не забудет, как кричал их командир с обожженным лицом и вытекшими глазами, прося дать света. Последнее, что осталось в памяти, был Манион, подхвативший Генри на руки, не давая ему упасть.
С тех пор Грэшем всегда приказывал ставить у себя в доме и комнатах, которые снимал, свечи, а не лампы. При падении свеча обычно гаснет, а если и нет, то ее пламя тихое и дружелюбное, тогда как масло сразу же воспламеняется, и унять такой огонь очень трудно. Разумеется, он ничего не имел против ламп в чужих домах и комнатах, где просто их не замечал. Генри давно не верил, что человек может распоряжаться и управлять своей жизнью, не считая кратких мгновений, когда он находится при власти.
— Я погашу остатки свечей и сложу их в мешок. Это займет несколько секунд, — проворчал Манион, — ведь вы же за них заплатили. — Он никогда не упускал случая напомнить об оставленных свечах.
