Ефим Лехерзак - Москва-Лондон
Звезды обсыпали все небо…
Луна красовалась всеми оттенками своих золотистых одеяний…
Снег же сверкал молодым серебром…
Даже темные тела деревьев, казалось, излучали некое сумеречное,
неровное и неброское свечение…
Прекрасная зимняя ночь умиротворяла суетную и такую холодную
землю…
Не слышно было голосов лесного зверья…
И только частые всхлипывания до полусмерти избитого и коленопре-
клоненного мальчика, осиротевшего так внезапно и страшно, по-зверски бестрепетно брошенного на окончательную погибель, нарушали это праздничное торжество природы…
В его воспаленном сознании мелькали сейчас, сменяя друг друга, обрывистые, но яркие видения. Они были такими же колючими и явственно ощутимыми, как и его слезы…
…Вот в ушах затрепетал встревоженный голос матушки:
— Отец! Василий Андреевич! Петрунька запропастился! Митька! Федька! Манька! Ищите маленка! Ах ты господи… Петрунька-а-а-а! Сы-ы-но-о-ок!
А двухлетний Петрунька в это время заполз в большую собачью будку
и смешался с мохнатыми щенятами в веселой и увлекательной возне за соски добродушно урчащей хозяйки этого гостеприимного дома…
Когда кто-то из дворни вытащил Петруньку из собачьей будки, мать схватила его на руки, прижала к своей большой груди и долго причитала: «Ах, пострел… ах, пострел… Кровинушка ты моя… Сердце ведь вовсе оборвалося…»
…А потом отец посадил его рядом с собою на высоченную и мощную неоседланную лошадь.
— Господь с тобою, Василий Андреевич! Дитятко ведь еще вовсе малое, расшибешь, не приведи господь!
— Ништо, Анфисушка, не тревожься… — говорил отец. — Не расти же мужику в собачьей будке! А что мал еще… Верно — мал покуда… Так ведь куда как бык велик, да воду на ем возят, а мал соболь, да на голове носят!..
…Вместе со всеми своими двенадцатью работниками-крестьянами дворянин Василий Андреевич Саватеев выезжал по весне в поле.
Пропахав первую борозду, он становился на колени, бережно брал обеими ладонями парную землю и тихо, почти шепотом, словно боясь нарушить святую тишину земли, говорил шести-семилетнему сыну Петру:
— Вдохни, Петрунька, — сладость-то какова! Дыши, дыши ею, да по-
глубже, чтоб до самых до корней души дошло!
— А чего ее нюхать-то? — недоумевал мальчик. — Земля и земля… Сырая еще… И нет на ей ничего такого… Сам, поди, сказывал, будто и глазу зацепиться не обо что…
Отец добродушно улыбался и говорил:
— Живая она, земля-то… дышит… А сырость ее — так это же слезы! Мать всегда перед родами плачет, а земля — та же мать наша родимая: с ее все мы пошли, туда Господь всех чад своих по скончании их века и определяет…
— Так ведь рай же на небе, а не в земле! — горячо возразил Петрунька. — Что батюшка Никодим в церкви-то сказывал? То-то же… Не полезу я в землю, тятенька! Я хочу на небо — в рай!..
…В прошлом году отец рано вернулся со службы государевой, гостинцев навез полон дом — всем чадам своим и домочадцам, крестьянам и их семьям. Как говорится, не дорог подарок, дорога любовь…
Утром сказал сыну:
— А что, сын дворянский Петр Васильев Саватеев, пора тебе к делу нашему, службе государевой, приставать ай нет?
— Пора, тятенька! — возликовал Петрунька. — Давно пора! Вон сколь годов-то уже набегло… даже сосчитать трудно…
— И то… тринадцатый уж грянул… По Рождеству и двинем с тобою на Москву, град стольный государя нашего пресветлого Ивана Васильевича. Сподобит Господь — царю тебя покажу, службу при нем испрошу…
У Петруньки аж дыхание перехватило!
— Неужто — самому царю… меня? — прошептал он.
— Коли Господь сподобит… — повторил отец. — Царь-государь хорошо меня знает да чтит-милует… Потому как служу ему верно и честно не один годок. И родитель мой, дед твой, стало быть, Андрей, тоже в чести немалой при великокняжеском дворе московском пребывал. Ан ученье-то книжное в ум твой вошло ли?
— Ну… так… — вздохнул Петрунька. — Вошло… будто бы…
— На пару с розгою, поди? — засмеялся отец.
— С ею… Сечет батюшка Никодим, словно там не мясо, а камень…
Тоже, поди, Бога-то побоялся бы…
— Ништо, сынок! Сеченый зад для ума что дождь для земли… Ты птиц-то наших ловчих сберег ли?
— Целы, тятенька! Я с их глаз не свожу!
— Ну, так сбирайся на охоту, слуга царев!..
…А вот уж и совсем недавнее в мозгу горячий след проторило…
На самое Богоявленье87 нежданно-негаданно целым санным поездом нагрянул в деревню Саватеевку какой-то грузный и важный боярин. Петрунька от дотошной дворовой девки и своей няньки узнал, будто явился сам князь Борис Агафонович, наместник вологодский и большой боярин!
— Землею сосед батюшки твоего… — добавила дебелая двадцатипятилетняя Манька, по прозвищу Конь. — Ой, не к добру гостинчик-то сей… не к добру… всей шкурой своей чую…
Весь день до глубокой ночи пили да ели высокие гости вологодские,
а когда наутро сели вновь за стол, Петрунька, подкравшись к приоткрытой двери, услышал такой вот разговор:
— Так что сбирайся, Василий Андреевич, на Москву.
— Пошто так, боярин Борис Агафонович?
— Такая уж служба тебе государева вышла — пушной налог в государевы кремлевские закрома от всей Вологодщины за год свезти. Я столь великую казну до места доставить лишь бы кому доверить не вправе. Ты же — дворянин государев, к царской службе приставленный, стало быть, и служи без страха и отказа. К тому же царь тебя знает да милостью своей метит. Вот
и за службу сию авось и отметит тебя… прещедро… как всегда… Свой какой ни есть товарец заодно прихвати, да и мой не откажись взять — Москва зимою что волк голодный: камнем закусит, глиной запьет… Жену свою богоданную, Анфису Серафимовну, да чад своих на Москву попутно и свози: когда еще подобная оказия выпадет? То-то веселье им подаришь, заслужили, поди. Ну, само собою, стрельцов-охранников тебе своих дам, а ты уж сам добавишь, коли мало покажется, из челяди своей, оборуженной не как попало. Ну да службу дворянскую ты получше меня ведаешь… А теперь, помолясь, испьем да откушаем от яств сих…
…И вот наступил тот день…
В Сретенье88 на рассвете большой обоз из двадцати семи саней покинул Комельский посад, что в полтридцати89 верстах от Вологды.
Петрунька с отцом ехали ве
рхом конь о конь впереди всего своего санного поезда. В больших санях, крытых медвежьими шкурами, со всеми возможными для подобного путешествия удобствами разместилась Анфиса Серафимовна со своей семнадцатилетней дочерью Ольгой, а правила парой крепких молодых лошадей Манька Конь в большом тулупе и в высоком мужичьем шлыке90. По обеим сторонам обоза и в его хвосте ехали верхом вооруженные до зубов стрельцы в шишаках91 и кольчугах.
