Наездник Ветра - Григорий Александрович Шепелев
– Претич? Путивльский воевода? – вновь перебил Святослав.
– Да, да, да, он самый! Претич не стал скрывать от Намура, что в Киеве уже голод, о чём ему сообщил мальчишка. И ещё Претич сказал Намуру: «Снимай осаду, или я буду биться с тобою, хоть у меня всего шестьсот воинов, а у тебя – сорок тысяч! Я больше смерти боюсь стыда перед Святославом, который через два дня прискачет сюда и спросит меня, почему я не защитил сыновей и старую мать его!» Вот что сказал Претич. Я и Георгий Арианит – ромейский патрикий, уговорили Намура не вступать в битву с маленьким войском и оставить Киев в покое.
– Георгий Арианит? Так это ромеи подговорили Намура напасть на Киев?
– Конечно, кто же ещё!
– Скажи, а Равул участвовал в этом деле?
– Равул? Конечно! Он со своими дружками был среди нас.
Все ждали от Святослава ещё одного вопроса. Но так и не дождались.
– Убирайся, – тихо сказал он пленнику, глянув, как высоко взошло утреннее солнце над степью. Царевич дважды просить себя не заставил. Дюжины две дружинников даже не поленились сойти с коней, чтобы проводить его в путь пинками. Но он был счастлив.
Кони уже вполне отдохнули, и можно было снова вонзить им шпоры в бока. Проскакав двести сорок вёрст, пятнадцатитысячная дружина во мраке дождливой ночи слёту обрушилась на сорокатысячное войско печенегов, стоявшее у Крарийских порогов, и опрокинула его в Днепр. Многие степняки, в том числе Намур, уцелели, бродом и вплавь достигнув другого берега. Очень многие утонули или расшиблись о камни. Тысячи полторы угодили в плен. С некоторыми пленными Святослав переговорил лично, после чего велел всех освободить. Ему нужен был союз с печенегами. Вечером следующего дня дружина помчалась в Киев, и через четверо суток была уж перед его воротами.
Киев ахнул. Но раньше этого все предместья, мимо которых пронеслись всадники, огласились женскими криками «Святослав! Святослав!» Когда всадники свернули от Днепра к городу, эти крики были подхвачены многолюдной пристанью, а затем – купцами и путниками, что шли от неё к воротам, и всей округой. Один из двух юных воинов на дозорной башне затрубил в рог. Когда город стих, два парня во всю свою юношескую звонкость и оглушительность повторили для всего Киева:
– Святослав!
И вновь наступила в Киеве тишина. Но лишь на мгновение. А потом огромные толпы, застывшие на Подолии, с криками удивления и тревоги ринулись к городским воротам. Там все увидели Святослава. Он ехал по пустой улице – те, кому посчастливилось оказаться возле ворот, испуганно расступались. Усталый княжеский конь ронял наземь пену. Следом за Святославом въезжали в Киев дружинники.
– Святослав! – с тем же изумлением, но и радостью зашумел народ, который всё прибывал со стороны нижних улиц и площадей, – вернулся! Вернулся!
– Явился, не запылился! – без всякой радости крикнула громче всех какая-то женщина. И её вдруг многие поддержали. И их число начало расти. Но князь Святослав как будто не слышал все эти голоса. Даже не взглянув на толпы народа, он повернул коня к своему дворцу. С ним туда отправились только тысяцкие и сотники, да и то далеко не все. Остальные двинулись на Подолие – отдыхать, пить, есть и, ясное дело, рассказывать киевлянам про свои подвиги на Дунае. И киевляне поторопились за ними, мигом сменив обиду на любопытство.
Тем временем Святослав, нежно обняв около дворца мать, которая обратилась к нему с упрёком, и сыновей, визжавших от радости, побежал в конюшню. Там стоял Ветер. Год назад князь простился с любимым своим конём на неопределённое время, решив послать за ним перед штурмом Константинополя, чтобы въехать во взятый город на нём. Весь год арабский скакун приводил конюхов в смятение своей вялостью и отказами от еды. При виде хозяина он негромко заржал и опустил голову, пряча блеск обиды в глазах. Долго Святослав шептал ему в ухо ласковые слова и гладил его дрожащей рукой по шее, прежде чем жеребец уткнулся, наконец, мордой ему в плечо и весело захрапел. Они помирились. Собственными руками насыпав Ветру пшеницы, князь поглядел, как он её ест, а затем направился во дворец.
Поднявшись в свои покои, он там увидел двух босоногих девок, которые мыли пол. Когда князь вошёл, они разогнулись, чтоб поклониться. Он им велел сбегать в погреб и принести ему браги. А после этого бросился на кровать. Вечерние сумерки за окном уже почернели. Над Киевом стоял месяц. Снизу, из большой залы, слышался хохот. Воины начали пировать. Одна из девчонок вернулась с большим ковшом, наполненным брагою до краёв. Она сообщила князю, что воины очень просят его присоединиться к ним. Он лишь покачал головой. Девчонка поставила ковш на стол и медленно удалилась, белея голыми пятками и виляя задом. Её медлительность вызвала у усталого Святослава только одно раздражение, более ничего. Оставшись один, князь на два часа задремал. Потом он вскочил, будто бы увидев во сне кошмар, и начал бродить резкими шагами из угла в угол. Пир во дворце продолжался. В него уже вовлеклись дружинники, погулявшие на Подолии. Под окном храпели их кони. К утру веселье стало стихать. Когда побелели звёзды и занялась над лесом заря, Святослав быстрыми глотками осушил ковш, ударил им по столу и позвал сенную служанку. Вбежала третья красотка – заспанная, румяная. Князь сказал ей:
– Найди Рагдая и передай ему – пусть идёт на конюшню, прикажет оседлать ветра да своего коня, и ждёт там.
– Рагдая? – переспросила девка, пожав плечами, – я видела – он пил столько, что вряд ли встанет!
– Иди и делай, что говорю.
Девка повернулась. Уже открывая дверь, она вспомнила:
– К тебе, князь, бояре всю ночь просились. Добрыня их не пускал. Теперь, когда рассвело, они его могут и не послушать! Они кричат, что должны увидеть своего князя.
– Скажи Икмору, чтоб он их вышвырнул из дворца.
Когда полчаса спустя Святослав подошёл к конюшне, Рагдай стоял у её дверей, держа под уздцы одной рукой Ветра, другой – своего коня. Глаза у Рагдая были не слишком мутными – он поспал полтора часа. Вскочив на коней, князь и его тысяцкий взяли с места галопом. Рагдай ни о чём не спрашивал. Он всё понял.
Солнышко взошло. Прохожие на Боричеве расступались перед двумя верховыми, потом кричали вдогонку князю упрёки горькие – дескать, Русь едва не погибла из-за того, что он покинул её больше чем на год. Звучало нытьё не только про печенегов, но также и
