Николай Зарубин - Надсада
— Деда, возьми меня с собой, — подкатилась Наташа. — Очень хочется все посмотреть: леса здесь совсем не такие, как в «Калужских засеках» — вот бы здесь учредить заповедник. Представляешь, деда: Присаянский заповедник, и ты в нем хозяин! Здорово?
— Здорово, егоза, — подтвердил Данила. — Только не просто это сделать — учредить. А мысль твоя — правильная, я сам о том как-то не додумался.
— Заповедник будет охраняться государством, и никто уже здесь не сможет пакостить, — наседала внучка.
— У нас — будут, — не согласился Данила. — У нас закон — тайга, а народец — не приведи господи. Только успевай гляди в оба.
— Но ведь будет штат подчиненных тебе егерей, которые и станут наблюдать за порядком. Я к вам с бабушкой перееду и тоже стану работать в заповеднике — у меня ведь образование эколога.
— Веть, веть, — передразнил ее Данила. — Не все так просто, говорю, а штат — это добро. И ты под боком у бабки с дедом — о том мы, старики, только можем мечтать. Женишка тебе доброго подыщем…
— Сразу и женишка — нужен он мне, — покраснела девушка. — Надо будет, и сама найду, — быстро глянула в сторону насупившегося Виталия.
— Ну ладно, найдешь, канешна, — быстро согласился дед.
— Вот и давай сделаем проект. Проведем обследование территории будущего заповедника, оформим соответствующие бумаги и подадим их куда надо. Есть ведь Баргузинский заповедник, а почему бы не быть Присаянскому?
— В самом деле, дед, Наташа права, — поддержал сестру внук Иван. — Такие удивительные места нигде больше не встретишь.
— Данила Афанасьевич, я бывал в других странах, видел их природу, но теперь понимаю, что ничего не видел, а по-настоящему прекрасное — только здесь, — позволил себе вступить в разговор и Виталий. — Но самое интересное в том, что я себя здесь не чувствую иностранцем. Все мне здесь кажется родным и близким, словно я родился и вырос в этих местах. Отчего такое, я ведь здесь и всего-то третью неделю? Ответьте мне, Данила Афанасьевич?..
— В людях дело, Виталий, — не спеша отвечал старый промысловик. — Други они здеся. Душевные, открытые, хотя и разных пакостников хватат. Везде есть пакостники. Ну и природа. Я вот всю войну прошел, топтал ногами землицу разных стран. Но в войну не до того было, чтоб делать каки-то выводы. Ездил к ним вот, — кивнул в сторону внука и внучки. — И леса смотрел, хотя каки уж там леса — так, что волосья у плешивого, ну вот как мои под старость лет. Ходил вокруг дуба — ниче, крепкое, сильное дерево. Крючковатые ветки, листья узорчатые. Стоит себе особняком да на все стороны света поглядыват… Иль клен: листья, что капустные, — большие и тож узорчатые. У нас — други деревья и дух в лесах другой. А ежели взять тайгу, то подобного чуда нигде нет в свете. И сам себя здеся понимать, как человека, ответственного за все, что тебя окружат. Лупят только седни тайгу почем зря разные хапуги, гребут лопатой то, что им не принадлежит.
— Кому же принадлежит? — не отставал Виталий.
— Всем людям. Но не токмо людям, так думать было бы неправильно: медведям, волкам, сохатым, зайцам, бурундучкам, разным птицам, букашкам, мурашам и всем тварям, каки обитают и в тайге, и в реках, и в озерах, и в болотах. Вот как я разумею. И так наши предки разумели, потому как все мы вышли из природы, из земли и все туда в свой срок возвернемся.
После сказанного старым промысловиком наступило молчание, и только тайга шумела вокруг да потрескивали смолистые сучья в костре.
— Так ты возьмешь меня с собой, а, деда? — нарушила молчание Наташа.
— Счас — нет. Тут некому будет робить. Да и ребята соскучатся.
— Правильно, дед: мы тут будем горб гнуть, а она — бабочек разглядывать.
— Что-то бабочек я здесь особенно и не видела, — возразила девушка. — Вот в «Калужских засеках» их встречается четыреста пятьдесят видов.
— Че ты говоришь? — намеренно удивился Данила, дабы отвлечь внучку от ее затеи. — Четыреста пятьдесят, да откуда ж им взяться-то столько?
— Вот и взялись — вас всех не спросили… — отвернулась та, поняв, что приставать к деду не имеет смысла.
— Ну ладно-ладно, егоза. Обещаю тебе, что после заготовки специяльно проведу тебя по путику. Да и бывала ты уж здесь не раз, чего ж опять напрашивашься?
— А я полюбила тайгу, всем сердцем полюбила, — неожиданно призналась Наташа. — Тянет меня сюда, хочется жить здесь, работать…
— И — добро, внученька, — повлажнели глаза Данилы Афанасьевича. — Тайга, она седни в таких людях особливо нуждатся… Которы не срубят дерево зазря, не затопчут муравейник, не пальнут по птице, не набросают консервных банок. Тайга любит чистоту — и душевную, и телесную.
Что-то хорошее единило всех этих, оказавшихся в тайге, людей — и старого, и молодых. Что-то до боли родное. Родное не кровью единой, не пращурами едиными на всех, кроме разве Виталия, а что-то иное, более прочное и вечное, как единение солдат, поднявшихся в атаку, когда во что бы то ни стало надо сломить волю врага и победить. Одной командой, единым кулаком, из которого невозможно выпасть ни единому пальцу.
Давно примечено: на кедровом промысле, где человек запаляется до изнеможения, до невмоготу! — вкладывая все остатние силенки в предпоследний, а может, и в самый что ни на есть последний в этот день гулкий удар по кедрине, дыхнув в промежутке между ударами не сравнимого ни с каким другим живительного воздуха кедрового леса, — готов трудиться далее. И никто не жалуется на усталость, потому что о ней, об этой усталости, он и не помышляет. Единый на всех заготовителей воздух кедрового леса вливает и силы, и саму жизнь во все окружающее пространство. И не бывает здесь про меж людьми склок из-за лишнего мешка добытой шишки, все добытое добро делится по-братски — поровну, независимо от того, кто какую выполнял работу.
И люди после кедрового промысла выходят из тайги просветленными и очищенными, каким выходит из Божьего храма в воскресный день человек — пусть даже и мало верующий. Потому что природа — это тоже Божий храм, сотворенный Господом от самого от Сотворения мира. Порушить тот храм значит отвернутся от Господа.
Та армия насильников над природой, что разживается за счет сведения леса и уничтожения всего живого в нем, отвернулась от Господа, предав его вечные и нетленные заповеди.
Примерно так размышлял старый промысловик Данила Белов, решивший единожды поставить самого себя охранять самую сердцевину тайги и в том видевший смысл собственной жизни, завещанный ему предками. И уже не мог он свернуть с этой столбовой дороги на какую-нибудь хитрую тропинку, по которой бы топалось и полегче, и поспособнее. Не мог да и не думал об этом, не хотел этого. Сверни он, и все в нем воспротивилось бы. Все ощетинилось и взбунтовалось бы. Возопило бы.
