Проклятие королей - Грегори Филиппа

– Господь тебя благослови, сын мой, – говорю я.

Он опускается передо мной на колени, как делал тысячи, тысячи раз, и я кладу руку ему на голову.

– Господь нас всех благослови, – просто отвечает он. – Отец всю жизнь пытался избежать этого дня. Я тоже. Может быть, все еще окончится хорошо.

И он поднимается и выходит из дома без плаща, без шляпы и перчаток.

Я во дворе конюшни, смотрю, как укладывают в повозки вещи для нашего отъезда, когда один из людей Куртене приносит мне записку от Гертруды, жены Генри Куртене, моего кузена.

Утром арестовали Генри. Буду у тебя, как смогу.

Я не могу ее ждать и говорю стражам и возницам ехать вперед, с повозками, по замерзшим дорогам в Уорблингтон, а сама приеду позже, на своей старой лошади. Я беру с собой полдюжины слуг и внучек, Катерину и Уинифрид, и еду по узким улицам к красивому лондонскому дому Гертруды, Дому Розы. Город готовится к Рождеству, торговцы каштанами стоят у горящих жаровен, помешивая жарящиеся орехи, и в морозном воздухе серыми дымными хвостами висят вызывающие столько воспоминаний запахи праздника: горячее вино с пряностями, корица, древесный дым, жженый сахар, мускатный орех.

Я оставляю лошадей у входной двери, и мы с внучками заходим в холл, а оттуда в зал приемов Гертруды. Он непривычно тих и пуст. Мажордом Гертруды выходит меня поприветствовать.

– Графиня, как печально видеть вас здесь.

– Почему? – спрашиваю я. – Кузина леди Куртене собиралась со мной повидаться. Я пришла попрощаться с ней. Я уезжаю в деревню.

Маленькая Уинифрид подходит ко мне поближе, и я беру ее за ручку, чтобы утешить.

– Моего господина арестовали.

– Я знаю. Я уверена, что его вскоре отпустят. Я знаю, что он ни в чем не виновен.

Мажордом кланяется.

– Я знаю, миледи. У короля нет более верного слуги, чем мой господин. Мы все это знаем. Мы все так и сказали, когда нас допрашивали.

– Так где моя кузина Гертруда?

Он мнется.

– Мне жаль, Ваша Милость. Но ее тоже арестовали. Ее отвели в Тауэр.

Внезапно я понимаю, что тишина этого зала полна эхом недавно и внезапно опустошенного помещения. Вот лежит вышивка на сиденье под окном, открытая книга на конторке в углу комнаты.

Я оглядываюсь и понимаю, что эта тирания похожа на другую болезнь Тюдоров, на потливую горячку. Она приходит быстро, забирает тех, кого ты любишь, без предупреждения, и защитить их от нее нельзя. Я пришла слишком поздно, нужно было поспешить. Я не защитила ее, я не спасла Монтегю или Джеффри. Я не вступилась за Роберта Аска, за Тома Дарси, Джона Хасси, Томаса Мора или Джона Фишера.

– Я возьму Эдварда с собой, – говорю я, думая о сыне Гертруды. Ему всего двенадцать, он, должно быть, напуган. Его нужно было послать ко мне сразу же, как арестовали его родителей. – Приведите его. Скажите, что кузина заберет его домой, пока удерживают его мать и отца.

Глаза мажордома по непонятной причине наполняются слезами, а потом он объясняет мне, почему в доме так тихо.

– Его нет, – говорит он. – Его тоже забрали. Маленького лорда. Увели в Тауэр.

Мой мажордом заходит в мои личные покои, постучавшись, и закрывает за собой дверь, словно хочет сохранить какую-то тайну. Снаружи слышится гул голосов, у меня посетители. Я одна, пытаюсь набраться мужества, чтобы выйти и столкнуться с рентами, границами участков, посевами, которые нужно посадить на будущий год, десятинами, которые нужно выплатить, сотнями мелких забот большого поместья, которое было моей гордостью и радостью всю жизнь, но теперь кажется хорошенькой клеткой, где я работала, жила и была счастлива, пока за ее пределами страна, которую я люблю, валилась в ад.

– Что такое?

Он тревожно хмурится.

– К вам граф Саутгемптон и епископ Или, миледи, – говорит он.

Я поднимаюсь на ноги, прижимая руку к пояснице, которая от погоды временами начинает побаливать. На мгновение трусливо задумываюсь о том, как устала.

– Они сказали, что им нужно?

Он качает головой. Я заставляю себя выпрямиться и иду в зал приемов.

Я знала Уильяма Фитцуильяма, еще когда он играл с принцем Генрихом в детской, а теперь он свежий граф. Мне известно, как рад он будет почестям. Он кланяется мне, но в его лице нет тепла. Я улыбаюсь ему и поворачиваюсь к епископу Или, Томасу Гудричу.

– Милорды, я рада вам в замке Уорблингтон, – приветливо произношу я. – Надеюсь, вы с нами отобедаете? И заночуете?

Уильям Фитцуильям достаточно благороден, чтобы ему было слегка неловко.

– Мы здесь для того, чтобы задать вам некоторые вопросы, – говорит он. – Король повелевает вам отвечать правду во имя вашей чести.

Я киваю, все еще улыбаясь.

– И мы останемся, пока не получим удовлетворительного ответа, – говорит епископ.

– Останьтесь, сколько пожелаете, – неискренне произношу я и киваю мажордому. – Проследите, чтобы людей лордов устроили, а лошадей поставили в конюшни, – говорю я. – И поставьте дополнительные скамьи для обеда, а для наших досточтимых гостей подготовьте лучшие спальни.

Он кланяется и выходит. Я осматриваю свой многолюдный зал приемов. Все шепчутся, ничего не ясно, ничто еще не произнесено вслух, просто есть ощущение, что крестьянам и просителям не нравятся эти знатные джентльмены, приехавшие из Лондона, чтобы допросить меня в моем собственном доме. Никто не произносит ни единого слова неверности, но шепот гудит, как глухое рычание.

Уильям кажется смущенным.

– Может быть, пройдем в более удобную комнату? – спрашивает он.

Я смотрю по сторонам и улыбаюсь своим людям.

– Сегодня я не смогу с вами поговорить, – внятно произношу я, чтобы самая бедная вдова в задних рядах меня расслышала. – Мне очень жаль. Я должна ответить на вопросы этих знатных лордов. Я скажу им, как говорю вам, как вы все знаете, что ни я, ни мои сыновья никогда не допускали ни мысли, ни поступка, ни даже тени того, что может быть сочтено неверностью королю. И никто из вас тоже ничего такого не делал. И никто из нас никогда ничего подобного не совершит.

– Легко сказать, – неприязненно произносит епископ.

– Потому что это правда, – отрезаю я и веду их в свои личные покои.

Под окном эркера стоит стол, за которым я иногда пишу, и четыре стула. Я жестом предлагаю им садиться, где пожелают, а сама сажусь спиной к зимнему свету, лицом к комнате.

Уильям Фитцуильям говорит мне, словно это не так и важно, что он допрашивал моих сыновей Джеффри и Монтегю. Я киваю, услышав об этом, и подавляю быстрый укол смертельного гнева при мысли, что этот выскочка допрашивал моих мальчиков, моих мальчиков Плантагенетов. Он говорит, что оба они открыто с ним говорили; он дает понять, что знает о нас все, а потом принуждает меня признать, что я слышала, как они высказывались против короля.

Я целиком и полностью это отрицаю, я говорю, что и сама я в жизни не сказала ни слова против Его Величества. Говорю, что мои мальчики никогда не выражали желания последовать за Реджинальдом и что я не писала тайных писем своему огорчающему мать сыну. Я не знаю ничего об управляющем Джеффри Хью Холланде, кроме того, что он оставил службу у Джеффри и начал свое дело, по-моему, в Лондоне, по-моему, стал купцом. Он, возможно, отвозил во Фландрию наши письма о семейных новостях. Я знаю, что Джеффри был у лорда Кромвеля и все ему объяснил, и его это вполне удовлетворило, а Холланду вернули товары. Я этому рада. Лорд Кромвель отвечает за безопасность короля, мы должны быть ему благодарны за то, что он исполняет этот великий долг. Мой сын с радостью ему все рассказал. Я никогда не получала тайных писем и никогда их не жгла.

Они снова и снова спрашивают меня об одном и том же, и я снова и снова говорю им лишь то, что уже сказала: я ничего не сделала, мои сыновья ничего не сделали, и против нас нет никаких свидетельств.