Николай Зарубин - Надсада
— Доброе утро, Татьяна Маркеловна, — с поклоном произносил, поднявшись с постели, парень, широко улыбался хозяйке, шел во двор.
За столом неизменно справлялся о ее здоровье, ел с завидным аппетитом, нахваливал Татьянину немудрящую готовку и к восьми часам был в сборе. Оставшееся до приезда Белова время проводил в разговорах с хозяйкой, расспрашивая в основном о житье-бытье и до войны, и в войну, и после нее. Интересовало его все: в каких домах жили, где содержали скотину, как были устроены загоны для скота, сараи, гумна, заимки. Постепенно Татьяна разговорилась и стала специально готовиться к таким расспросам, чтобы ничего не упустить из того, что может быть интересно гостю.
Наезжающий сын также подхваливал мать, отмечая ее хозяйскую расторопность и гостеприимство.
— А че ты думал, Володенька, мы в войну друг дружку спасали, последним делились, ниче не жалели, — расслабленно заключала она. — И с западу пригоняли много народу — женщин, детишек, стариков. Ох, и тощий же был тот народишко, страх было смотреть. Но ниче. Подкармливали, и женщины потом с нами ж и работали, правда, ежели я, предположим, на трахтуре, то они — на прицепе, подсобницами то исть. Таку ж, как у нас, работенку не могли сполнять — не хватало силенок да и сноровки.
Виталия возил по поселку, останавливал машину, что-то пояснял в подробностях: тот зарисовывал расположение улиц, домов, делал какие-то записи.
— Ветеранов войны у нас в Ануфриеве осталось всего пять человек, да и то больше прошедших японскую. Им мы дома подремонтируем, поправим заплоты, покрасим ворота. А вот новые надо строить так, чтобы они стали как бы основой будущего поселка, не нарушая сложившегося за десятилетия порядка.
В положенный срок свозил гостя на кедровый промысел, где коренной столичный житель пытался самолично бить колотом по стволам присаянских красавцев, неумело пряча голову под это своеобразное приспособление для сбивания шишки.
— Другого способа никто не придумал, — говорил между делом. — И еще сто лет пройдет, а колот все равно останется главным добытчиком для заготовителей.
Потом шишку обрабатывали на терище — сеяли, веяли, засыпали в мешки отборный орех.
— Гостинца повезешь в Питер, а тем более в поезде можно много чего увезти.
Здесь же собирали бруснику.
В тайге Белов преобразился: это был уже другой человек — подлинно лесной житель. Передвигался, не задевая веток, безошибочно ориентировался, а когда колот оказывался в его руках, то движения были до предела расчетливыми и точными.
Ах!.. — опускался колот на ствол кедрины. Дерево вздрагивало, отвечая дождем падающих плодов. Виталий бросался собирать, а Владимир уже переходил к другому дереву.
На брусничнике совок в руке Белова опускался и поднимался беспрестанно, и скоро в горбовике не осталось места для ягод.
— Бруснички ты, Алексеевич, также возьмешь. Засыпем сахаром, и возьмешь. Будет время, наловим и хариуса.
Гулкими глубокими вечерами долго сидели у костра за неспешной беседой, попивая чай.
Сумерки сгущались быстро и неотвратно.
Тайга шумела верхушками деревьев, костер потрескивал, разбрасывая неяркие искры, дурманящие запахи кружили голову и успокаивали.
В такие минуты велико в человеке ощущение вечности: глубокое холодное небо, с особенно яркими звездами на нем, будто отрывает незримые пути в неизведанные дали, и ничто не имеет здесь конца, точно так же, как не имеет и начала. А человек, в том открывающемся в небо космическом пространстве, в полной мере осознает себя частью мироздания.
Никакие большие города на свете не дают человеку подобного ощущения вечности, как бы там ни суетились они своими машинами, ни громоздились небоскребами, ни шумели и ни пытались какими-то иными способами явить из себя нечто особенное, на что бы следовало обратить внимание Создателя. Потому что города — не суть и не венец Его творения, а исключительно порождение человеческой гордыни. И если в природе заключена величайшая тайна гармонии, то города — столь же величайший образчик хаоса, где ничто не поддается упорядоченности и сколько-нибудь разумному устроению.
Виталий, может быть, впервые в жизни был по-настоящему счастлив: ему даже казалось, что за эту, прожитую в тайге, неделю в его руках, теле прибавилось силы, и он ощущал себя настоящим мужчиной.
Выезжали из таежки усталые, собой довольные. В том году орех был на загляденье — крупный, ядреный, сладкий. После обработки набралось его мешков пять, горбовики наполнены ягодой.
— Далеко не каждый год бывает таким урожайным, — пояснял Владимир, накручивая баранку вездехода. — В неурожайные себе, конечно, набиваем, остальное снимает кедровка.
Временами останавливал машину, иной раз просил выйти Виталия — значит, впереди сложный, опасный участок.
Орех, ягоду сгрузили в ограде у Татьяны Маркеловны.
Старуха охала, топталась вокруг мужиков, высказывала предположение о возможной выручке от продажи добытого.
— Мать, ты же хорошо знаешь, что я ничего не собираюсь продавать.
— И куды ж тако добро подевашь? — вопрошала, подбочениваясь и отставляя ногу.
— Раздам, — не обращая на нее внимания, равнодушно отвечал сын.
— Не Витьке ли Курице аль еще кому?
— Мать, не мешай, — отмахивался. — Лучше собирай что-нибудь на стол. Не с гулянки приехали.
— Никада мать не послушают. Ну ниче, высвобожу вас, закрою глазыньки. Вот тада и будити знать… Ой, люшеньки-и-и-и…
От матери Владимир повез Виталия на выселки. Оказалось, пока они были в тайге, к отцу в отпуск приехал сын Иван — молодой, ладно скроенный парень, проживающий в Москве и работающий там в какой-то компьютерной фирме программистом. Отпуск он последние годы брал как раз в такое время заготовок, чтобы помочь деду Даниле, которому уже трудно было таскать тяжелый колот, управиться на кедровом промысле.
Здесь же находился и Данила Афанасьевич, встретивший племянника и приехавшего с ним молодого архитектора молчаливым вопросом.
— В тайгу собираетесь? — спросил Владимир вместо приветствия. — Мы вот с Алексеевичем только что выехали, я даже в конторе еще не успел побывать — сразу к вам. Орех нынче отличный. Набьете быстро.
— Набьем, канешна, куды ж мы денемся, — усмехнулся Данила. — Будет что погрызть зимними вечерами.
С племянником он не общался и не имел на то никакого желания. Николай вкратце рассказал отцу о намерениях сродного брата развернуть в Ануфриеве стройку, для чего привез из Петербурга молодого архитектора. Данила слушал, в основном помалкивал, заметив лишь однажды:
