Николай Зарубин - Надсада

— Алексеевич, но это не имеет никакого значения. Просто — Виталий.

— И — прекрасно, меня называйте Николаем Даниловичем. А это — Иван Евсеевич Воробьев, старый охотник и следопыт.

— Тако же следопыт… — застеснялся старик.

— Следопыт-следопыт, и нечего тут скромничать.

Повернулся, чтобы представить и дочь, но молодые люди уже шагнули навстречу друг другу, так что находящимся тут же братьям и Евсеевичу оставалось только заняться самим собой.

Пока толковали о том о сем, Виталий в сопровождении Наташи осматривал усадьбу с неизменным блокнотом в руках. В сарае, куда заглянули, чуть не угодили в зубы отдыхающего здесь пса. Собака залаяла, что и привлекло внимание хозяев. Старик кинулся к сараю, и лай скоро прекратился.

— Это что за молодой человек? — спрашивал брата Николай.

— Думаю я кое-что построить в Ануфриеве и не только в Ануфриеве, — уклончиво отвечал Владимир. — И прежде времени не хотел бы об этом говорить. А Виталия я пригласил посмотреть, как мы здесь живем, и возможно, он сделает проект для моего предстоящего в будущем году строительства. Во всяком случае он произвел на меня впечатление парня хорошо подготовленного, как специалист: в Питере, в чертежах и макетах я посмотрел его работы, связанные как раз с обустройством сельских усадеб. Есть, по моему мнению, интересные.

— Ты — молодчина, Володя. Надо искать талантливых людей именно среди молодежи. У них по-иному устроено мышление, они не закомплексованы, взгляд на окружающее имеют свой собственный. И главное — хотят нового дела. Нового — в смысле, не похожего на все предыдущее, что было до них. Вот и с дочерью ведем беседы о том же: они, Володя, выросли в перестроечное время и думают совсем по-другому, нежели мы.

— Ты сам потолкуй с ним, а то я в каких-то чисто специальных вопросах плохо разбираюсь. Потом скажешь свое мнение о парне. Но мне он очень нравится.

— Это, Володя, главное. Ты, я думаю, сам не хуже меня разбираешься в людях.

Когда вошли в дом и взору их предстали полотна художника Белова, то столичный гость остановился то ли в недоумении, то ли в удивлении:

— Так я же знаю ваши работы, Николай Данилович. Творческий Петербург о них только и говорит. То-то мне показалось лицо Ивана Евсеевича знакомым… Вот он, живой…

— Аще как живой и в живых пребывать буду, — подскочил оказавшийся рядом Воробьев. От… и — до…

— А это?.. — в восхищении остановился у портрета Людмилы Вальц. — Какая сила, какой поток красок, какая экспрессия — чудо! Чудо!..

— Ты, Володя, забери портрет и передай по назначению, — обратился Николай к брату.

— Вот он и передаст — ему скоро возвращаться в Питер. Упакуем как надо, увяжем и — погрузим вместе с сопровождающим. И еще кое-чего подбросим. Возвращаться ему удобнее на поезде — по крайней мере мне это так представляется, — нарочно выделил характерное словечко Виталия. — Ты, Алексеевич, не торопись в столицу (с некоторых пор он обращался к Виталию по отчеству). Мы еще не все осмотрели, не все вопросы обсудили, да и в тайге тебе надо побывать: подержать колот в руках, пособирать ягод; может, махнем и на охоту.

— Да я, Владимир Степанович, всей душой, — по-мальчишески покраснел парень.

— И — добро.

Виталию все больше нравился и сам Белов: его манера держаться с ним, эти глухие присаянские места, коснулся которых лишь маленьким краешком, но уже предчувствовал встречу с чем-то доселе им невиданным — большим и прекрасным.

Нравилась ему и девушка, а он — ей. В такие годы утонченнее слух, зрение, ощущения. Молодые люди словно случайно оказывались рядом: он о чем-то ее спрашивал, она отвечала, и наоборот.

Всласть наговорился он в тот день и с художником, сам в юности увлекающийся живописью (Белов в это время ездил по своим делам).

И Николаю было интересно поговорить с молодым человеком из Северной столицы, который уже что-то видел, в чем-то разбирался.

— Я не понимаю живописи для избранных, — говорил Николай. — Ее просто нет в природе, как нет для избранных литературы, музыки, той же архитектуры. «Боярыня Морозова» Сурикова, «Война и мир» Толстого, «Полонез» Огиньского, храм Василия Блаженного Постника Яковлева — правда, здесь существует несколько версий относительно авторства, — одинаково близки человеку простому и какому-нибудь искушенному эстету.

— Однако она существует.

— Не спорю, так же не собираюсь спорить, что будет существовать и впредь, имея своих ярких представителей. Меня, например, поразили скульптурные миниатюры бурятского художника Даши Намдинова, но это выдающиеся мастера. Мировая, в том числе и русская, реалистическая школа во все времена изумляла, заставляла обращать на себя внимание огромное количество людей, воспитывала прекрасный вкус, приподнимала человека в его духовном совершенстве, представляла из себя высшие образчики творчества. Но никакими подобными качествами не обладают и ничему хорошему не учат иные образчики современного модерна. Разве что ярко выраженному индивидуализму, который нередко указывает на отклонения в психике человека. Может быть, вы мне ответите, почему на него так падка молодежь?

— Мне представляется, что вы молодежи и не знаете.

— Да, папа, не знаете, — подтвердила находящаяся тут же дочь.

— ?..

— Да-да, не удивляйтесь и не судите меня за излишнюю резкость.

— Вашу резкость я списываю на счет вашей молодости.

— Благодарю вас, Николай Данилович. Но молодость здесь ни при чем. Просто мы должны пройти свой собственный путь — пусть даже через отрицание, ведь и вы когда-то были молодым и тоже были подвержены отрицанию?

— Не спорю. Однако у нас были хорошие учителя, а старая профессура, к сожалению, уходит (недавно он узнал, что его старый учитель Стеблов умер).

— Мне представляется, что ваше поколение и не стремится в художнические вузы, чтобы занять освобождающиеся места старой гвардии профессоров… Или может быть я ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — в некотором замешательстве отвечал Белов. — Причина? Извольте. В последнее десятилетие повсеместно в образовании — в общем и специальном — произошло катастрофическое принижение роли учителя вообще: зарплатой, статусом, уважительностью к профессии со стороны государства и общества, пониженным спросом на подготовленных специалистов. Пойти в профессуру и колотиться за гроши — без должного уважения и к своему месту учителя, и уважения к тебе со стороны общества, государства, знаете… как бы поточнее выразиться… Непродуктивно, что ли… Почти бессмысленно.

— А как же мы, молодые? Кто нам передаст те единственные, выверенные временем, высокие знания о профессии, о подлинном искусстве, которые мы жаждем получить? Выходит, что ваше поколение нас просто предает? Ведь вам в свое время ваши учителя передали свои знания и ваше поколение в долгу уже перед ними?..