Надежда Остроменцкая - Ветеран Цезаря

После духоты нашей каморки-кухни я с удовольствием вдохнул утреннюю свежесть моря. Парус был убран. Двадцать четыре весла то лениво взмывали над бортами, то с лёгким шелестом загребали воду. Кроме этого шелеста да стука палочки гортатора[29], по которому поднимали и опускали вёсла гребцы под палубой, не было слышно ни единого звука.

Я отвязал ведро, висевшее на борту, и, так как взмахи вёсел мешали опустить его в воду, отправился на корму.

— Ш-ш-ш… — зашипел на меня кормчий, указывая глазами на Цезаря, — велел не шуметь…

Вот как покорил Гай разнузданных киликийцев! Я почувствовал, что и на меня падает луч его могущества: ведь я вчера запросто с ним беседовал! И, клянусь, на всём корабле, наверно, только мы двое знаем имена великих писателей и философов!.. Эти высокомерные мысли, видно, отразились на моём лице — кормчий вдруг разозлился и с вывертом ущипнул меня за ногу в ту минуту, когда я наклонился, чтобы зачерпнуть воды. От неожиданности я вскрикнул, чуть не уронил ведро и изо всех сил лягнул кормчего (от испуга я всегда дрался, а тут ещё был уверен, что Цезарь не даст меня в обиду!)

— Что случилось, Луций? — спросил он через весь корабль.

Кормчий испуганно втянул голову в плечи.

— Хочу помыться, чтобы готовить тебе завтрак, а меня… — я угрожающе помедлил, наслаждаясь жалким видом пирата, и спокойно закончил, — испугала акула. Чуть не утащила ведро!

Отойдя от кормчего подальше, я старательно вымыл руки, лицо, голову и даже уши, чтобы можно было поворачиваться к Цезарю боком.

Когда из-за Карийских гор выглянуло солнце, всё вокруг заблестело, и я, вероятно, тоже.

Так начался для меня первый из тридцати восьми дней, которые Гай Юлий Цезарь провёл среди пиратов. Я запомнил его час за часом. Остальные слились в памяти в один счастливый день, самый счастливый во всей моей жизни.

Пока я готовил внизу завтрак, корабль вошёл в одну из «наших» бухточек: послышался скрип воротов, с которых разматывали якорные канаты, потом бухнули в воду тяжёлые камни якорей, и движение прекратилось. Выйдя наверх с завтраком для Цезаря, я от изумления чуть не вывернул на пол всё, что приготовил: на палубе и в мелководье вокруг корабля копошилось десятка полтора измождённых людей. Это были наши пленники, раньше запертые внизу. Я не подозревал, что они так истощены. Я просто не думал об этом, даже когда относил им объедки, которые, по приказанию Булла, сваливал в открытый люк.

Чтобы они не вздумали убежать или утопиться, разбойники, вооружённые копьями и луками, следили за ними с берега и с борта корабля. Цезарь руководил операцией купания и был так увлечён, что только отмахнулся от меня, когда я предложил ему позавтракать. А я-то старался!

— Неужели ты будешь продавать их в этом грязном тряпье? — Гай ткнул ногой кучу платья, валявшегося на палубе. — Я бы ни за что не купил раба в лохмотьях, набитых вшами. Эй! — обратился он к одному из пиратов. — Притащи-ка что-нибудь из одежды, особенно женской. У вас там, наверно, груды награбленного тряпья.

Я с интересом ждал, что ответит пират, но тот молча покосился на Булла, стоявшего рядом с Цезарем. Булл пожал плечами и кивнул: ладно, мол, исполним и эту фантазию. Пират ушёл вниз. А Булл, обращаясь к Цезарю, сказал:

— Я не хотел вступать с тобою в спор, но мы же всё равно их оптом продадим перекупщикам. Пускай те их украшают и откармливают. Они-то ими в розницу будут торговать.

— Вы их всё равно продадите перекупщикам? — прищурился Цезарь. — А вот я тебя всё равно отдам в руки палача, а, как видишь, разговариваю с тобой, словно ты не будешь трупом через несколько дней.

Булл хлопнул его по плечу:

— Благодари богов, что попал к людям, которые ценят смелую шутку. Будь на моём месте другой человек, тебе не поздоровилось бы. А я тебе всё прощаю: мне нравится твоё бесстрашие.

— И обещанные денарии, — вставил Цезарь.

— Конечно, — согласился Булл. — И может быть, мы действительно получим больше за откормленных и чистых людей… Но обрати внимание на своего повара: он скоро заплачет.

— Кушанья остывают, — жалобно сказал я.

— Ну приготовь там всё, — кивнул Цезарь. — Я сейчас. — Через минуту он вошёл в палатку и, опускаясь на кровать, заменявшую обеденное ложе, сказал: — Кажется, убедил твоего начальника… Жестокость вообще бессмысленна, а тут она ещё и беззаконна: большинство этих людей свободнорождённые и взяты в плен не по праву войны, а украдены с дорог и пастбищ своей родины… Иди, постарайся получше накормить этих несчастных. Прислуживать мне будет Аксий.

На палубу поднялись двое рабов и пират, нагружённые ворохом одежды. Клянусь, ни на одном пиратском корабле ни до, ни после этого не было ничего подобного. Сами пленники были потрясены, когда их одели во всё чистое и дали им поесть, как людям, а не как псам.

Булл решил переменить личину нашей миопароны, придав ей вид рыбачьего судна. Правда, корпус наш — узкий и стройный, предназначенный для быстрого бега, — не очень походил на приземистую, широкую, более устойчивую, чем быструю, торговую миопарону, но Булл надеялся обмануть бдительность военных кораблей с помощью других средств.

Прежде всего пурпурный парус заменили обычным белым, сняли позолоченную мачту, спрятали под палубу абордажные мостки. На корме вместо флага с изображением Горгоны Медузы[30] вывесили другой — с искусно вышитой нереидой[31]. Корпус корабля покрыли серебристо-серой краской: это скрадывало его стройность, делало его очертания расплывчатыми, особенно в яркие солнечные дни. На палубе навалили рыболовные сети, багры и укрепили широкие чаны, в которых рыбаки держат иногда живую рыбу. Так пираты подготовились к безопасному плаванию в ожидании выкупа. Теперь при встрече с военным судном мы могли сойти за мирных торговцев рыбой.

Пока продолжались эти работы (да и после!), жизнь на пиратском корабле шла совершенно необычно: пленные ежедневно купались и вдоволь ели; Цезарь, поднимаясь с зарёй, читал и писал, а на палубе в это время воцарялась тишина; после занятий он состязался с пиратами в борьбе, метании копья, поднимании тяжестей и плавании. Военные учения, прежде бывшие пыткой, стали для меня удовольствием. А когда Цезарь снисходил до борьбы со мною, я испытывал настоящее блаженство. Иногда он читал нам свои стихи и речи и, если пираты ими не восторгались, он называл их дикарями, невеждами и грозил повесить. Этим «шуткам» рукоплескали, как проявлению необыкновенной смелости, а я дрожал, что, в конце концов, всё это может надоесть разбойникам и они выбросят патриция за борт или продадут в рабство. Разозлившись, они и трёхсот тысяч денариев не пожалели бы! А он писал такие прекрасные стихи и речи!.. Я восхищался их звучностью и точностью языка и даже осмелился спросить однажды, как он этого достигает.