Горацио Хорнблауэр. Рассказы - Сесил Скотт Форестер
— Мистер Джеймс! — закричал Хорнблауэр. Сигнальный мичман стоял рядом, почти касаясь его локтем, но лейтенанты всегда орут на мичманов — особенно свежеиспеченные лейтенанты.
Хорнблауэр перечислил номера флагов и набранный сигнал стремительно взлетел на нок рея; фалы дико задрожали, когда штормовой ветер подхватил флаги. Капитан Сойер ожидал ответа, стоя на палубе; очевидно, дело было исключительно важное. Хорнблауэр еще раз прочитал сигнал — до этого он воспринимал его просто как нечто абстрактное, но предназначенное к немедленной передаче. Только три месяца тому назад Хорнблауэр сам был военнопленным — два года он томился в испанском плену, — и не был знаком с предысторией вопроса, имя Барри Маккула ничего не говорило ему. Зато, очевидно, это имя многое значило для адмирала, так как прошло совсем немного времени, как на рее «Виктории» взвился ответный сигнал:
«Флагман — «Славе». Маккул жив?»
— Ответить утвердительно, — приказал капитан Сойер.
Едва был поднят подтверждающий вымпел, как на рее «Виктории» появился новый сигнал:
«Немедленно доставить его на борт. Будет созван трибунал».
Трибунал! Кто же, черт возьми, этот Барри Маккул? Дезертир? Но поимка обычного дезертира — не повод, чтобы беспокоить командующего флотом. Перебежчик? Странно, что перебежчика собираются судить флотским трибуналом — но, тем не менее, это так. По приказу капитана, Харт поспешно отправился обратно на приз, чтобы привезти загадочного пленника, а тем временем на рее «Виктории» поднимался сигнал за сигналом, объявляя всем, что на борту «Славы» состоится заседание трибунала. Хонблауэр был достаточно занят, читая их, так что отвлекся ненадолго только один раз — когда Харт привез своего пленника и того, вместе с рундуком, подняли на палубу по левому борту. Это был еще достаточно молодой человек, высокий и стройный; его руки были связаны впереди — собственно, именно по этой причине его и поднимали на борт. Без шляпы — его длинные рыжие волосы развевались по ветру, — пленник был одет в голубую военную форму с красными отворотами — по-видимому, французский пехотный мундир. Имя, мундир и рыжие волосы и натолкнули Хорнблауэра на первоначальные выводы. Маккул, должно быть, ирландец. Пока Хорнблауэр находился в плену в Эль-Ферроле, он слышал о кровавом мятеже в Ирландии. Многие ирландцы, бежавшие от расправы, поступали на службу в армию Французской Республики. Пленник мог быть одним из них, однако и это не объясняло, почему адмирал решил заняться им лично, а не передал гражданским властям.
Хорнблауэр вынужден был подождать объяснений случившемуся еще час, пока, в две склянки следующей вахты в кают-компании не накрыли обед.
— Завтра утром нас всех ожидает участие в небольшой премилой церемонии, — заметил Клайв, корабельный врач. При этом он провел рукой по горлу — жест, показавшийся Хорнблауэру отвратительным.
— Думаю, это принесет свой целительный эффект, — ответил Робертс, второй лейтенант. Край стола, за которым он сидел, на время стал почетным, так как Бакленд, первый лейтенант, отсутствовал, занятый приготовлениями к проведению трибунала.
— Но почему они собираются повесить его? — спросил Хорнблауэр.
Робертс скосил на него глаза.
— Дезертир, — ответил он и продолжал: — Конечно, вы же у нас недавно. Я лично завербовал его на этот самый корабль — еще в 1798-м. Харт сразу его узнал.
— Но я думал, что он мятежник?
— И мятежник — тоже, — подтвердил Робертс: — Самым быстрым способом смотаться из Ирландии в 98-м — фактически, единственным способом — было завербоваться на военную службу.
— Понимаю, — проговорил Хорнблауэр.
— В ту осень мы заполучили с сотню моряков, — добавил Смит, третий лейтенант.
И никто при этом не задавал никаких вопросов, — подумал Хорнблауэр. Впрочем, это было естественно, — его стране, которая сражалась за свое существование, моряки были нужны как воздух, и флот был готов делать их из любого материала, который удавалось заполучить.
— Маккул дезертировал однажды темной ночью, когда мы заштилели у побережья Пенмарка, — объяснил Робертс. Спустился через нижний пушечный порт и прихватил с собой решетчатую крышку от люка, чтобы не утонуть. Мы уже думали, что Маккул пропал, когда из Франции пришли известия, что он в Париже и вновь принялся за старое. Он сам разболтал о своих подвигах, — так мы узнали его настоящее имя, ведь он завербовался он под фамилией О’Шонесси.
— На Тони Вольфе тоже был французский мундир, — припомнил Смит: — и его повесили бы, если бы он сам не перерезал себе глотку.
— Если речь идет о дезертире, то французский мундир только отягчает вину, — пояснил Робертс.
Теперь Хорнблауэру было о чем подумать. Во-первых, это была тошнотворная мысль о казни, которая свершится утром. Затем был чертов ирландский вопрос, который, по мере того, как Хорнблаур размышлял, становился для него все более и более запутанным. Если рассматривать только голые факты, то никакого вопроса и быть не могло. В сложившейся обстановке Ирландия могла выбирать только между господством Англии или господством Франции — другой альтернативы в мире, охваченном войной, у нее просто не существовало. Казалось невероятным, чтобы кто-либо — за исключением крупных землевладельцев и ограниченных в правах католиков, — кто захотел бы по доброй воле променять английское покровительство на господство жадной, жестокой и продажной Французской Республики.
Рисковать своей жизнью ради этого обмена — вот что представлялось Хорнблауэру наименее логичным, но логика, — с горечью подумал он, — не имеет ничего общего с патриотизмом, а голые факты — наименее значимые, если речь идет о судьбе целого народа. Кстати, английские методы решения ирландского вопроса также не выдерживают никакой критики. Вне сомнения, для ирландцев Тони Вольф, Фитцджеральд и теперь Барри Маккул представляются настоящими героями-мучениками, а ведь ничто так не вдохновляет мятежников, как пара-тройка мучеников, павших в борьбе за святое дело. Казнь Маккула только подольет масла в огонь, который англичане тщетно пытаются погасить. Два народа, движимые сильнейшими чувствами — самосохранения и патриотизма — сошлись в смертельной схватке, конца которой не предвидится еще много лет.
В кают-компанию вошел Бакленд, первый лейтенант «Славы». У него был крайне озабоченный вид — как это свойственно всем
