Дэвид Геммел - Македонский Лев
Парменион не мог говорить, но, собравшись, он прикоснулся к коже лица матери.
— Попрощайся, — сказала Рея. — Простись с ней.
— Не могу, — буркнул Парменион. — Еще нет. Оставь меня ненадолго. Прошу, Рея!
— Я должна подготовить… Я скоро вернусь, — она пошла к двери и остановилась. — Я любила ее. Она была хорошей женщиной и добрым другом. Мне будет ее не хватать, Парменион. В ней совсем не было зла; она заслужила лучшей судьбы.
Услышав, как за ней закрылась дверь, Парменион дал волю своей скорби и непроизвольно зарыдал, а разум заполнился образами. Он помнил своего отца очень смутно, только как необыкновенного темного гиганта, ходящего по дому, но мать была с ним всегда. Когда, по спартанскому обычаю, его в семь лет забирали в бараки к остальным мальчишкам, она держала и не отпускала его от себя, словно его жизнь была в опасности. Он часто бегал в самоволки, лазая по стенам и крышам, чтобы увидеть ее.
Теперь он никогда больше ее не увидит.
— Если ты любила меня, ты вернешься, — сказал он. — Ты никогда не бросала меня.
Он понимал бессмысленность этих слов, но они сами собой исторгались из него.
— Я принес твой трофей, стратег, — мягко произнес Ксенофонт. — Накрой ей лицо, и мы поговорим во дворе.
— Я не могу прикрыть ее лица! — запротестовал Парменион.
Ксенофонт подошел с другой стороны кровати.
— Ее больше нет здесь; она ушла. То, что ты видишь сейчас, — это только одеяние, которое она носила. Нет ничего страшного в том, что ты накроешь ее покрывалом.
Его голос был добр, и Парменион смахнул слезы и посмотрел снизу вверх на Афинянина.
Нежно Парменион поднял белое покрывало и накрыл им застывшее лицо.
— Поговорим немного, — сказал Ксенофонт, выведя подростка во двор и присев на каменное кресло. Сейчас афинянин был одет в длинный темно-синий плащ поверх белой льняной туники и ременные сандалии из превосходной кожи, доходящие ему до икр. И все же он и сейчас выглядел солдатом до мозга костей. Он держал меч Леонида, который вложил в руки Пармениона.
Юноша положил его сбоку, даже не взглянув. Ксенофонт кивнул.
— Он будет значить для тебя много больше в будущие дни. Только дай время. Ты молод, Парменион, и жизнь припасла немало невзгод. Но никто никогда уже не прикоснется к тебе так, как она. Однако ты смышленый парень и знаешь, что все люди умирают. Я говорил с твоей соседкой о матери; она тяжело болела.
— Я знаю обо всех ее болях. Знаю о ее борьбе за жизнь. Я хотел… Я хотел построить что-нибудь для нее. Дом… Не знаю. Но я хотел сделать ее счастливой, дать ей то, чего она желает. На рынке была ткань, которую она очень хотела, окаймленная золотым шитьем; сияющая ткань, из которой можно было сшить платье для царицы, как говорила она. Я украл ее. Но она вернула ткань назад. У нее не было ничего.
Ксенофонт закачал головой.
— Ты слишком мало видишь: у нее был муж, которого она любила, и сын, о котором заботилась. Думаешь, она хотела большего? Хм, да, возможно, хотела. Но этот мир коварен, Парменион. Всё, что может ждать от него мужчина — или женщина — это лишь малую толику счастья. Как сказала твоя соседка, твоя мать была счастлива. Она ничего не знала о твоих… неурядицах… с другими юношами. Она пела, смеялась; танцевала на празднествах. Да, она мертва — и больше не споет. Но также и боли больше не почувствует. Она не состарилась, не увяла и не пережила собственного сына.
— Зачем ты пришел сюда? — спросил мальчик. — Ты мог бы просто отправить меч.
Ксенофонт улыбнулся:
— Конечно, мог. Пойдем со мной в дом, Парменион. Мы поужинаем, и ты расскажешь мне о своей матери. Важно, чтобы мы поговорили о ней и вознесли по ней наши молитвы. Тогда боги узнают, какой замечательной женщиной она была, вознаградят ее прекрасным вином — и платьем из сияющей ткани, окаймленной золотым шитьем.
— Я не хочу ее покидать, — проговорил Парменион.
— Слишком поздно, она уже ушла. Теперь ее должны приготовить к похоронам, и мужчина не должен видеть женские таинства. Идем.
Парменион вышел следом за военачальником из дома, и они прошли в молчании по Выходной Улице и дальше, за рынок, к большим домам спартанской знати.
Дом Ксенофонта выглядел незнакомо без толпы и песчаной площадки во дворе. Узор из фиолетовых цветов был повсюду, и слуга зажег несколько ламп, чтобы осветить двор. Ночь была тепла, а воздух тяжел, и Ксенофонт слушал историю Пармениона о жизни его матери.
Слуги принесли разбавленное водой вино и снедь, и двое мужчин сидели так вместе наедине в ночи. Наконец Ксенофонт провел Пармениона в малую комнату в глубине дома.
— Спи спокойно, мой друг, — сказал военачальник. — Посмотрим, что будет завтра.
Ксенофонт остановился в дверях: — Скажи, молодой человек, — вдруг спросил он, — почему ты пришел последним в Большом Забеге?
— Я совершил ошибку, — ответил Парменион.
— Которую сам допустил?
Парменион вновь увидел лицо старика, отчаяние в его глазах…
— Нет, — сказал он. — Некоторые вещи важнее победы.
— Постарайся запомнить это, — проговорил афинянин.
***Тамис сидела подле умирающего огня, глядя, как тающие тени танцевали на белых, нависших над головой стенах маленькой комнаты. Ночь была тиха, если не считать сухого шороха листьев, когда ночной ветер что-то нашептывал в деревья.
Старая женщина выжидала, прислушиваясь.
Я не ошиблась, сказала она себе, нисколько. Ветка застучала ей в окно, едва бриз усилился, огонь вытянулся в тонкую линию, затем угас. Она добавила сухих прутьев в пламя и накинула свою тонкую шаль на плечи.
Ее веки тяжелели, усталость растекалась по телу, но она по-прежнему сидела, и дыхание ее было прерывисто, а сердцебиение — сбивчиво.
Когда темень ночи сгустилась, она услышала приближающегося коня: медленный, ритмичный перестук копыт по твердой, выжженной солнцем земле. Со вздохом Тамис заставила себя подняться, взяв с собою посох и пройдя к открытой двери, где остановилась, глядя на силуэты деревьев.
Звук доносился теперь много ближе, однако никакой лошади видно не было. Закрыв глаза своего тела, она открыла глаза духа и увидела высокого, белого жеребца, пересекшего двор, чтобы остановиться перед нею. Это был огромный скакун, почти восемнадцати ладоней в высоту, с глазами опалового цвета.
Тамис вздохнула и сбросила шаль, надев вместо нее накидку из серой ткани и застегнув ее на плечах бирюзовой брошью. Оставив дверь открытой, она вышла в ночь в сторону города, и призрачный конь отправился следом.
Ее мысли были мрачны, пока она держала путь через полупустую торговую площадь, стуча посохом по мостовой. Мать Пармениона была хорошей женщиной, доброй и разумной. И ты убила ее, шепнул голос в ее голове.
