Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень
Бородатые угрюмые лица смотрели на неё, сжавшуюся в комок у очага.
— Кто ты такая? — спросил, повидимому, главарь.
— Я... я... — бормотала в ужасе Жаннат.
— Да это касымбековская женщина, я знаю, — сказал кто-то.
— Пусть идёт на женскую половину.
Жаннат перехватил двоюродный брат Ибрагимбека. Вместе с десятком всадников он пробирался после разгрома своей банды на восток. Он не нашёл ничего лучшего, как преподнести Жаннат в подарок своему брату и тем в какой-то мере искупить позор поражения. По счастливой случайности Ибрагимбек не узнал в Жаннат той самой отчаянной комсомолки, которая осмелилась вступить с ним в борьбу в Курусае. Впрочем, тогда было так темно, что он и не разглядел её.
Сейчас Жаннат жила в ичкари под строгим надзором ибрагимовских жён. Казалось, о её существовании забыли. Но Ибрагимбек недаром имел славу «гали» — пустой. Что, что, а про красивую пленницу он отлично помнил. Очевидно, он приберегал её для себя, когда вдруг в голове его сложился хитроумный план.
— Господи, — бормотал Пётр Иванович, — и нужно же было, чтобы это оказалась ты, Жаннат!
— Там тихо стало, сейчас придут. Что мне делать? — всхлипнула молодая женщина.
— Надо бежать.
— Никуда не убежишь. Увы, скоро меня отдадут турку. Несчастная я.
Шум в михманхане действительно стих. Только громко и пьяно что-то выкрикивал Ибрагимбек: «Этого-то-го!.. Проклятие!»
— Что делать? Что делать? — Пётр Иванович только крепче сжимал руку Жаннат и с тоской пытался зачем-то разглядеть в темноте её глаза.
— Доктор, — заорал Ибрагимбек на весь обширный двор. — Доктор, ку-да ты запропастился?! Кривой, найди доктора.
Послышалось шлепание каушей по двору.
— Прощай.
Рука Жаннат выскользнула из руки Петра Ивановича, и лицо её растворилось в темноте. Точно её и не было.
Тогда-то Петра Ивановича повели к раненому.
— Как я буду его лечить, — рассвирепел доктор, — и без инструментов, без бинтов? Безобразие.
Накладывая повязку на огромное волосатое брюхо стонущего басмача, доктор уже один за другим создавал планы спасения Жаннат, но тут же решительно отвергал их. Отчаяние охватывало его. В ярости он грубо ворочал раненого. С радостью он схватил бы скальпель и распорол бы это покрытое слоем жира в пять пальцев чрево, но опять сказывалась профессиональная привычка — раненый неприятель для врача уже не враг, а больной, нуждающийся в медицинской помощи...
Глава двадцатая. ШПИОН
Жалко слова на глупого,
жалко взгляда на дурного.
Узбекская пословица
Хаджи Акбар, сделавшись проводником Красной Армии, держался с Сухорученко запанибрата, но весьма почтительно. Грузный, неуклюжий, он бежал на зов комэска не иначе как вприпрыжку, чем немало потешал бойцов... «Держи пузо — потеряешь!» — кричали они ему вслед. Но Хаджи Акбар не обижался.
Он никогда не позволял себе возражать комэску, не смел указывать, а только, прижав ладони к животу, сладеньким голоском мямлил: «Не соизволит ли ваша милость... те-те... задуматься над нашими ничтожными мыслями?»
И сегодня, когда он заговорил, голос его журчал и плескался, точно горный ручеёк. Сухорученко даже не сообразил сразу, что в словах этого чёртового проводника имеется «хреновника».
— Волей всевышнего, Сулеймана-эфенди расстреляли. Видно нехороший человек был.
У Сухорученко даже сердце, по его смачному выражению, «хлобыстнуло». Хоть и не мало прошло с кабадианского рейда, а история с базарным вором или военкомом Термеза, «чёрт его разберет», нет-нет да всплывала в памяти, чтоб лягушки его залягали, этого эфенди. Не досмотрел тогда, по дороге из Кабадиана в Дюшамбе, за ним Сухорученко, сбежал турок, ловкачом оказался. Ну и черт бы с ним. Но вот беда, не сдал тогда Сухорученко командованию письмо, которое обнаружилось у Сулеймана-эфенди и которое переводил ему на кабадианском базаре дервиш. Забыть комэск не забыл, но чего возиться с какой-то заупокойной молитвой. Тем не менее червячок сомнения грыз и грыз потом. Не во всём Сухорученко поступил правильно. А вдруг там не молитва, а что-нибудь другое? Вдруг дервиш, переводя, обманул. Сухорученко невольно схватился за нагрудный кармашек гимнастерки, где уже много месяцев намокало в поту и прело письмо, и подозрительно глянул на ухмыляющуюся рожу Хаджи Акбара.
— Больно ты палава жрёшь много, лопнешь... А насчёт того турка, ты к чему?..
— Я считал... те-те... я думал, вы его, командир, знали?
— Ты что? Меня на пушку взять хочешь?
Не нравились Сухорученко лукавые огоньки в глазках-щёлочках Хаджи Акбара. И правильно, что не нравились. Покряхтев, Хаджи Акбар сказал:
— Плохой человек был турок Сулейман, подлец, вероотступник. Правильно его большевики того... те-те... Теперь других предателей ищут... у других допытываются, кто ему помог сбежать.
— Э-э, — возмутился Сухорученко, — не на такого попали, — и неожиданно пропел:
«Не волнуй меня, Маруся,
Не волнуй, тебя прошу.
Я и так уж всю неделю
Разволнованный хожу!»
Почтительно выждав, когда командир закончит своё вокальное упражнение, Хаджи Акбар ухмыльнулся:
— Конечно, я вожак каравана, глупости... но они опасные люди, плохие люди! Играют... мало-мало, с инглизами, плохо играют. Человек, именующий себя Сеидом Музаффаром, совсем не Сеид... совсем не шейх... совсем не Музаффар.
— Ну тебя со всякими твоими попами. Короче давай!
— Он... инглиз.
— Ты откуда знаешь? — Сухорученко всем телом повернулся к собеседнику.
— Знаю, — прыщавое лицо Хаджи Акбара отражало скромное удовлетворение, он понимал, чем можно взять Сухорученко. — Лишь тот, кто обожжётся, знает силу огня. Я всё знаю, на то я и проводник доблестных красных аскеров... В кишлак человек приехал. Мало-мало уполномоченный из Бухары. Всё рассказал. Мандат у него, есть арестовать Сеида Музаффара.
Мандат у уполномоченного оказался по форме. В нём было сказано:
«Именем революции тов. Амирджанов уполномачивается Назиратом Внутренних Дел и Чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией немедленно арестовать и доставить в Бухару человека, именующего себя Сеидом Музаффаром».
