Станислав Федотов - Схватка за Амур

– Это уж само собой. Я временно зачисляю вашу команду в состав экспедиции. Будете участвовать во всех работах. Мы возводим в Петровском флигель, казарму, пакгауз, дом для священника – ждем из Якутска отца Гавриила, сына владыки Иннокентия. И в Николаевском стройка идет. Для себя жилье стройте сами. И не абы что и как, а чтоб зимой было тепло и сухо. И попрошу немедленно выделить четырех человек в помощь мичману Петрову – он перевозит товары и продовольствие отсюда в Николаевский.

– Слушаюсь, – козырнул Шарыпов.

А под самый конец сентября неожиданно пожаловал компанейский корабль: добрый человек Кашеваров вошел-таки в положение экспедиции и выделил из своих, тоже далеко не забитых под крышу, сусеков некоторое количество продовольствия и товаров для торговли с местным населением. И еще извинялся, что больше не смог, но просил корабль дольше двух дней не задерживать.

…Свечи в шандале догорели уже до половины, а Невельской все еще не мог оторваться от чтения записей, заново переживая все страсти идущего к концу года. Захотелось курить. Сигариллы, которые он любил, давно кончились, и Геннадий Иванович еще весной перешел на трубочный табак, которого, к счастью, вполне хватало. Трубку ему смастерил старший матрос Чуфаров – подарок сделал к годовщине свадьбы. И смастерил-то весьма искусно: чашку в виде головы лешего вырезал из березового наплыва, а чубук и мундштук – из дикой вишни (где только отыскал ее, стервец!). Трубка получилась знатная и сразу после обкуривания полюбилась сердцу капитана. Он даже удивлялся, как это ему прежде нравились сигариллы, от которых на губах оставался горький привкус. Полюбилась она и Катеньке: однажды ночью та призналась, что целоваться стало много слаще, чем привела мужа в неописуемый восторг и на час, а то и все два, продлила нежные взаимные ласки.

Вспоминая, как добросовестно работали моряки с «Кадьяка», Невельской не обошел еще одного новичка в экспедиции – Андрея Любавина, беглеца с французского брига «Справедливость». Хотя его уже трудно называть новичком – пять месяцев он «отпахал» на совесть. И нахлебником не был ни дня: он внес в казну экспедиции тысячу серебряных франков, на которые у маньчжурских купцов были закуплены чай, просо и водка.

Любавин на удивление быстро прижился в экспедиции. Первые же его рисунки – сначала пейзажи, потом портреты и бытовые сценки – вызвали общее одобрение, и руководители командировочных групп наперебой просили включить его в их состав. Невельской предоставил Андрею самому право выбрать, с кем и куда пойти. Для начала художник отправился с подпоручиком Ворониным и штейгером Блинниковым – на военной шлюпке к Сахалину. Требовалось обследовать его западный берег от Южного пролива до бухты Дуэ, естественно, с промерами глубин, а в бухте главным образом выяснить возможности – сооружения причала для погрузки угля и заселения прилегающей местности. Звал его и Бошняк, группе которого вменялось пройти вдоль левого берега Амура до селения Ухта, там обследовать протоки, обращая внимание на пригодность земель для заселения и возделывания, потом – к селению Кизи и дальше, к заливу Де-Кастри, где предполагается учредить военные посты. Узнав о маршруте, Любавин лишь развел руками: очень интересно, но разорваться невозможно.

– У Воронина нужно делать зарисовки и карты…

– Ну, карты и мне надо рисовать, – возразил Николай Константинович, – а кроме того – делать зарисовки аборигенов: самагиров, чукчагиров, мангун… Да там на каждой протоке почитай отдельный народец живет. Никакой власти не знают, ничьего старшинства не признают…

– Зачем же мы, русские, их принуждаем подчиниться?

– А мы их не принуждаем. Сами жалуются, что их купцы обижают, грабят, и просят защитить. Вот мы и берем их под свою защиту. Даем бумагу, что они – российские подданные.

– Бумага – это не защита.

– Не скажи, Андрей. – С Любавиным быстро все стали на «ты». Кроме, пожалуй, Геннадия Ивановича и Катеньки. – Маньчжурские купцы, а тут в основном только они и торгуют, очень почтительно относятся к бумагам с печатью. Хотя это не мешает некоторым из них подстрекать аборигенов против лоча, то есть против нас. Ну да мы их быстро вылавливаем с помощью тех же, кого они подстрекают…. Ну так как, пойдешь со мной?

– Извини, Коля, в другой раз. Командировок будет еще много.

…Перед уходом шлюпки Андрей зашел к Невельскому.

– Геннадий Иванович, у меня просьба.

Невельской отложил бумаги:

– Слушаю вас, господин Любавин.

– Да зовите меня просто – Андрей, – махнул рукой художник. – Меня во Франции все так называли.

– Хорошо, – улыбнулся Невельской, раскуривая трубку. – Слушаю вас, Андрей.

– Я знаю, что вы ведете записи и посылаете отчеты. Так вот, я прошу: не упоминайте меня в своих дневниках и официальных бумагах.

– Можно узнать – почему? – поднял брови капитан, пыхнул дымком и с видимым удовольствием затянулся.

– Ну, как я понимаю, у вас есть штаты, и по этим штатам вы получаете довольствие. Дают его впритирку или даже не в полной мере. Так?

– М-м-м… отрицать было бы глупо.

– Вот! А Любавина в штатах нет, и довольствие на него не полагается. Обнаружится перебор – у вас будут неприятности, а я этого не хочу.

– Весьма благородно с вашей стороны. – Капитан снова пыхнул ароматным дымком.. – Но мне почему-то кажется, что за вашей просьбой стоит какая-то другая причина.

Сквозь дым он взглянул в глаза художника, и тому внезапно показалось, что начальник экспедиции видит его насквозь. Сердце тревожно сдвоило, но он тут же встряхнулся, отгоняя нелепое ощущение: ничего капитан не может видеть и даже предполагать, не Бог же он, в конце концов.

– Вы очень проницательны, Геннадий Иванович, – помявшись, сказал Андрей. – Есть и другая причина, куда более важная, но позвольте мне ограничиться первой.

– И как же, имея другую, более важную причину, вы рассчитываете вернуться в Россию?

– Об этом я подумаю в свое время, которое, как я полагаю, наступит еще нескоро.

Невельской поразмышлял – недолго, всего на пять затяжек, – и сказал:

– Хорошо, Андрей, оставайтесь фантомом. Но я не гарантирую, что кто-то из моих подчиненных не напишет о вас впоследствии в своих мемуарах.

– Если кто и напишет, то это случится много позже. Память – штука несовершенная, а я не настолько значимая фигура, чтобы обо мне помнить через много лет.

После полудня собаки окончательно выдохлись. Какое-то время они еще плелись за прокладывающим путь человеком (второй шел за нартами), с трудом таща проваливающиеся до грузового настила нарты, но вдруг, как по команде, упали и не захотели вставать – лежали, тяжело дыша и высунув исходящие паром языки.