Александр Дюма - Асканио
– Что поделать, отец мой! Одни люди словно созданы для супружеской жизни, а другие, наоборот, – для холостой. Безбрачие – мое призвание, и, клянусь, чистая случайность заставляет меня…
– Хорошо, хорошо, сын мой. Если вы желаете вернуться на стезю добродетели, то чем скорее вы это сделаете, тем лучше.
– Ну, а скоро можно это устроить? – спросил Обри.
– Как вам сказать! – воскликнул священник. – Поскольку это бракосочетание in extremis,[123] можно рассчитывать на кое-какие льготы; и я думаю, что даже послезавтра…
– Послезавтра так послезавтра, – вздохнул Жак.
– А как девица? – спросил священник.
– Что девица?
– Согласится ли она?
– На что?
– Выйти за вас замуж.
– Черт возьми, согласится ли она! Да с восторгом! Ей ведь не каждый день приходится получать такие предложения.
– Значит, нет никаких препятствий?
– Никаких.
– А ваши родители?
– У меня их нет.
– А ее?
– Неизвестны.
– Как ее зовут?
– Жервеза-Пьеретта Попино.
– Желаете вы, чтобы я лично сообщил ей об этом?
– Если вы примете на себя этот труд, отец мой, я буду вам от души благодарен.
– Она сегодня же будет поставлена в известность.
– А скажите, отец мой, не могли бы вы передать ей письмо?
– Нет, сын мой. Мы, тюремные священники, даем клятву ничего не передавать от заключенных, пока они живы. После их смерти – пожалуйста, все, что угодно.
– Спасибо, но тогда это будет уже бесполезно… Довольствуемся женитьбой, – прошептал Обри.
– Вы ничего больше не хотите сказать мне?
– Ничего… Да, вот еще что: если встретятся какие-нибудь трудности, можно будет сослаться в подтверждение моей просьбы на жалобу самой Жервезы-Пьеретты Попино, которая находится у господина судьи.
– Согласны ли вы, чтобы я все уладил в два дня? – спросил священник, которому казалось, что Жак относится к предстоящему бракосочетанию весьма прохладно и действует под влиянием необходимости.
– В два дня…
– Таким образом, вы скорее вернете девице отнятое у нее доброе имя.
– Пусть будет так, – глубоко вздохнул Жак.
– Вот и отлично, сын мой! – обрадовался священник. – Чем тяжелее жертва, тем угодней она богу.
– Клянусь честью, в таком случае бог должен быть мне весьма признателен! Идите же, отец мой, идите! – воскликнул школяр.
Действительно, Жак принял это решение не без огромной внутренней борьбы. Как он уже объяснял Жервезе, у него было врожденное отвращение к браку, и только любовь к Асканио, только мысль, что он виновник несчастий своего друга, заставила его решиться на эту жертву, достойную, по его мнению, подвигов героев древности.
Какая же существует связь, спросит читатель, между женитьбой Жака на Жервезе и счастьем Асканио и Коломбы? Каким образом брак Обри может спасти его друга?
На этот вопрос можно бы ответить, что читателю не хватает проницательности. Правда, читатель, в свою очередь, мог бы на это возразить, что по своему положению он вовсе и не обязан ее иметь. Если так, то пусть потрудится и дочитает до конца эту главу, чего он мог бы избежать, если бы обладал более острым умом.
После ухода священника Жак Обри, видя, что отступать поздно, успокоился. Таково свойство любого решения, даже самого неприятного: разум, утомленный борьбой, отдыхает, встревоженное сердце приходит в равновесие.
Итак, Обри отдыхал и даже вздремнул немного. Когда из камеры Асканио донесся какой-то шум, он решил, что другу принесли завтрак и в течение нескольких часов можно не опасаться появления тюремщика. Подождав еще немного и убедившись, что кругом царит полная тишина, Жак спустился в подземный ход, добрался до противоположного конца и, как обычно, приподнял головой циновку. В камере Асканио было совершенно темно.
Жак окликнул его вполголоса. Никто не отозвался: камера была пуста.
Сначала школяр обрадовался: значит, Асканио освободили. А если так, ему, Жаку Обри, незачем жениться… Однако он тут же вспомнил о вчерашнем распоряжении госпожи д'Этамп, пожелавшей, чтобы Асканио дали более удобную камеру. Вероятно, только что слышанный шум и объяснялся тем, что его друга переводили в другое помещение. Надежда, озарившая душу бедного школяра, была лучезарна, но угасла столь же быстро, как вспышка молнии.
Он опустил циновку и, пятясь задом, вернулся к себе. У него отняли последнее утешение – близость друга, ради которого он готов был пожертвовать собой.
Жаку Обри не оставалось ничего иного, как размышлять. Но за последнее время школяр так много размышлял и это привело к таким плачевным результатам, что он почел за лучшее лечь спать.
Он бросился на койку и, несмотря на гложущее беспокойство, погрузился в глубокий сон, ибо уже несколько дней явно недосыпал.
Жаку снилось, что его приговорили к смерти и повесили, но по нерадивости палача веревка оказалась плохо намыленной и оборвалась. Жак был еще жив, но его все-таки похоронили. Он уже начал кусать себе руки, по обыкновению всех заживо погребенных, но тут явился тощий секретарь, которому была обещана веревка, и, разрыв могилу, вернул ему жизнь и свободу.
Увы, это был только сон; открыв глаза, школяр снова оказался в неволе и вспомнил об угрожающей ему смертной казни.
Вечер, ночь и весь следующий день прошли спокойно: в камеру приходил только тюремщик. Жак попытался расспросить его, но безуспешно: из ворчуна невозможно было вытянуть ни слова.
А среди ночи, когда Жак спал крепким сном, он услышал скрип двери и мгновенно проснулся. Как бы крепко ни спал заключенный, шум отворяемой двери непременно его разбудит. Жак приподнялся на своем ложе.
– Вставайте и одевайтесь, – послышался грубый голос тюремщика.
Позади него при свете факела, который он держал, поблескивали алебарды двух стражников прево.
Приказание повторять не пришлось. Жак тут же вскочил, ибо спал одетым: ни одеяла, ни простынь у него не было.
– Куда вы меня ведете? – спросил он, не вполне проснувшись.
– Уж больно вы любопытны, приятель, – ответил тюремщик.
– И все же мне хотелось бы знать, – настаивал Жак.
– Ну пошли, нечего рассуждать! Следуйте за мной.
Сопротивляться было бесполезно. Узник повиновался. Тюремщик шагал впереди, школяр следовал за ним, стражники замыкали шествие.
Жак тревожно озирался по сторонам, не стараясь скрыть своего волнения; он боялся, что его ведут на казнь, несмотря на ночное время, но успокаивал себя, не видя нигде ни палача, ни священника.
Минут через десять Жак Обри очутился в приемной Шатле; тут у него мелькнула мысль, что еще несколько шагов – и тюремные ворота откроются перед ним; ведь в горе человек склонен к самообману.
