Владимир Малик - Посол Урус Шайтана

А песня кобзаря будила уже новые мысли и чувства.

Где-то там, в темноте, совсем недалеко, за городскими стенами, притаился хищный враг и, может, в это самое время роет подкопы, чтобы проникнуть в город, набивает порохом пушки, чтобы с восходом солнца посеять смерть и убить эту песню!.. Затоптать ее в землю вместе с душою людской! А самую землю потом назвать своею…

Нет, нельзя допустить этого! Нельзя позволить убить песню и живое слово, ибо и в слове и в песне — душа народа, его прошлое, настоящее и будущее! А что такое тело без души? Живой труп! Бессловесное животное! Навоз, которым удобряют чужую ниву! Или, в худшем случае, — плоть, в которую подлые люди вкладывают отравленную душу изменника-янычара!

По спине у Арсена побежали холодные мурашки. Нет! Нельзя допустить этого! Нельзя позволить ордам султана катиться от Карпат до Дона и истреблять все живое на своем пути! Нужно здесь, под этой Каменной Чигиринской горой, остановить их, отбросить прочь за море!

Он посмотрел на суровые лица воинов. Давно не бритые, исхудавшие, прокопченные дымом, они казались высеченными из камня, вытесанными из мореного дуба. Такие не отступят. Не сдадутся.

Вот московские драгуны. Стройные молодые парни. Откуда они? Из самой Москвы, из Тулы или Смоленска? А может, с берегов далекой, никогда не виденной им реки Волги, которая, как говорят, вдвое шире Днепра?

Там — стрельцы. В серых кафтанах, яловых сапогах сидят на бревнах, склонив белокурые головы. С затаенной грустью слушают они украинского кобзаря, и у многих — видишь? — на глазах блестят слезы, отражая пламя. И не важно, что слово молвится немного иначе! Но душа в нем — своя, родная!.. Завтра они вместе с казаками грудью станут против общего врага, и, может, не один из них прольет кровь за то, чтобы всегда здесь свободно звучала эта прекрасная, чудесная песня!

А вот — казаки. В красных, что ночью кажутся черными, жупанах, широких шароварах, бронзоволицые, темноглазые. Они стоят и сидят вперемежку с драгунами и стрельцами, побратимами по оружию и по судьбе.

На душе у Арсена стало легко. Нет, не затопить турецкому нашествию зеленых берегов Днепра! Не пить татарскому коню его воды! Не одолеть врагам объединенной силы Москвы и Украины!

Стихла, замерла песня. Кобзарь сидел, прислонив седую голову к грифу кобзы, а стрельцы, драгуны и казаки молчаливо стояли вокруг. В их сердцах все еще звенели извечные, задушевные звуки…

Звенигора, Рожков и Грива осторожно вышли из круга и, крадучись задворками, между пожарищ и руин, приблизились к двору коменданта. Свернули на соседнее гумно и вскоре оказались между чудом уцелевшей хатой и разрушенной взрывом бомбы ригой.

— Сюда, — шепнул Рожков, показывая на крутой вход в погреб.

Двери открыты настежь. Снизу повеяло застоявшимся воздухом, запахло трухлявым деревом, сырой землей.

Все трое молча спустились в погреб и прикрыли за собой двери. Рожков высек огонь, зажег свечку. На земляном полу, в углу, лежала большая куча глины. В одной из стен зияло черное отверстие. Возле нее вымазанные в глине топор и лопата.

— Примерно половину расстояния мы уже прокопали, — сказал Рожков. — Еще локтей пять или шесть.

— Успеем за ночь?

— Успеем, если работать напеременку.

— Тогда не будем терять времени, — заторопился Арсен и, схватив лопату и топор, нырнул в узкую дыру.

С первых же ударов он понял, как тяжело им придется работать. Глина сухая и твердая, как камень. В тесноте не размахнешься, не ударишь как следует топором. А отбитую глину нужно насыпать в корзину и, пятясь назад, вытягивать из глубокой норы.

Но ничего не поделаешь. Где-то здесь совсем недалеко изнемогает в темнице Роман, и его во что бы то ни стало надо сегодня же освободить.

Глухо тукает топор. Бухает лопата. Шуршит, осыпаясь, глина. Потрескивает сальная свеча, наполняя пещеру чадным смрадом.

Долго, томительно долго тянется время. Звенигору сменяет Грива, а того — Рожков. Чем дальше, тем чаще приходится сменять друг друга. Пот заливает глаза. Нечем дышать. Землекопы напрягают все силы…

Сгорела одна свеча, потом вторая.

Потные, утомленные, перемазанные глиной, они набрасываются на твердую желтую глину, как на смертельного врага. Нехотя, понемногу глиняная стена отступает, отступает… Когда совсем нечем стало дышать, открыли двери, и в погреб ворвался свежий поток прохладного воздуха, который охладил разгоряченные тела.

Но двери вскоре пришлось закрыть: начинало светать. И тогда наконец лопата ударилась о камень.

— Добрались! — сообщил товарищам Звенигора. — Ломаю стену!

Он топором расковырял шов, вывернул несколько кирпичей. Они глухо упали на землю, и тотчас же сквозь пролом из темноты соседнего погреба глянули Романовы глаза, освещенные мерцающим огоньком свечи.

Дончак протянул руки:

— Арсен! Брат!

Руки их сплелись в крепком пожатии.

Рожков, Грива, Роман и Звенигора, оставив позади полуразрушенный город, по крутой дороге поднялись на Чигиринскую гору, к главным воротам замка. Не без основания они считали, что Трауернихт быстро обнаружит побег, но вряд ли догадается искать Романа и его товарищей на валах, среди защитников крепости. Несмотря на раннее время, здесь уже было шумно. Сердюки полковника Коровки и стрельцы генерала Гордона готовились к бою: одни торопливо ели, другие подносили к пушкам ядра, бомбы и порох, третьи строились, чтобы идти к своим местам на стенах.

Никто не обратил внимания на усталых и грязных донельзя друзей, которые быстро пересекли просторный двор замка и остановились у длинной коновязи.

— Поначалу, братцы, умоемся, — сказал Рожков, набирая из корыта для водопоя коней полную пригоршню холодной ключевой воды. — А то мы похожи на чертей из преисподней.

Они вымылись, затем из деревянного ведра, прикованного к журавлю, который заглядывал в темный каменный колодец, досыта напились вкусной воды, вытрясли одежду и только после этого присели возле большого казана с горячим кулешом. Здесь их и увидел генерал Гордон.

— Кузьма, где тебя носит? Ты должен был ночь стоять на посту!

Рожков вскочил, виновато заморгал. Звенигора, Воинов и Грива тоже подскочили, стали рядом с товарищем, готовые заступиться за него.

Генерал внимательно оглядел казаков, заметил и следы глины на одежде, и осунувшееся, заросшее русой щетиной лицо Романа, и всклокоченную копну пшеничных волос на его голове. По этой копне он и узнал дончака.

— Ба, ба, ба! Теперь я понимаю, Кузьма, где ты пропадал! — выкрикнул шотландец. — За друга — в огонь и в воду, как вы говорите? Ха-ха! Одобряю! Одобряю!