Андрей Буровский - Орден костяного человечка
Мордюков все молчал и смотрел, держа наготове оружие. Кислотрупов вытащил из кармана плаща свой ТТ — массивный, нелепый, в темной красно-коричневой краске. Он навсегда запомнил эту минуту, точнее говоря — это мгновение: Кирилл — с жалким, несчастным лицом, с торчащей вперед бородой; Мордюков — с жадным, ждущим выражением. И он сам — сгорбленный, напряженный, выставивший вперед пистолет. Он четко понял тогда — тянуть нельзя, и хоть сто раз его учили, что пистолет надо опускать, он поднял его, навел на Кирилла и потянул за крючок.
Стрелять Кислотрупова учили, и хоть нечетко, не по уставу он действовал, а Кирилл ахнул, схватился руками за грудь и повалился вдруг в заполненный жидким раскоп. Кирилл одновременно падал и поворачивался, в воду он рухнул лицом. В раскопе-промоине плюхнуло — за шумом дождя и не сильно, по воде пошли широкие круги. Кирилла на краю раскопа больше не было.
В момент выстрела ствол пистолета увело, и Кислотрупов опять стал ловить эти круги на воде. Ему все казалось: вот сейчас покажется Кирилл, взмахнет рукой над черной тревожной водой, под непрестанными струями дождя. Трудно сказать, сколько времени стоял Кислотрупов, целясь в воду, пока не почувствовал руки Мордюкова на рукаве.
— Молодец, наука! — гаркнул Мордюков в самое ухо, и Кислотрупов тупо уставился на него — так не походил на Мордюкова этот вопль. — Пошли в машину! Давай-давай, наука, поехали!
Кислотрупов подчинился, автоматически поставив ТТ на предохранитель, сунув обратно в карман. Мордюков одобрительно кивнул.
— Вот только теперь я тебе верить по-настоящему начал! Молодец, по-сталински ты действовал!
У Мордюкова — широкая улыбка. Жуткая улыбка, словно ощерился бронзовый бюст или кавказская овчарка вдруг улыбнулась по-человечески. Но ведь улыбается! Улыбается! Пять месяцев общались с ним, работали вместе — не улыбался! А тут возьми и улыбнись…
— До конца не верил тебе, думал — ты хлюпик, интеллигент. А ты — свой! Теперь я за тебя где хочешь скажу, и что хочешь.
Машина ползла по пригорку, ползли тучи по небу: набухшие дождем, если не снегом, и так же медленно, натужно ползли и мысли в голове у Кислотрупова. Что ведь не совсем прав Мордюков, надо было бы увезти Кирилла куда следует — узнать имена остальных троих. Надо было бы приняться за него основательнее, чтобы выбить места, где есть золото… Ползла мысль, что ему-то, Кислотрупову, пожалуй, так лучше всего — чтобы лежал Кирилл в водоеме, чтобы постепенно замыла глина его труп, скрыла от глаз всех на свете, чтобы и был он ответчиком за пропавшее золото…
Мордюков все довольно усмехался, и впервые пришла в голову Кислотрупову простая мысль, что ведь, наверное, не одному Кислотрупову нужна искупительная жертва — кто-то, кто окажется виноват, что экспедиция вернулась, но без золота. Кто-то, присвоивший, похитивший, бежавший…
И новый, перековавшийся Кислотрупов достает из кармана оружие:
— Между прочим, Мордюков, стрелял я… Имейте в виду — стрелял я.
Мордюков энергично закивал.
— Под руководством нашей партии и не такие становились истинными сталинскими соколами, — очень серьезно произнес он, и Кислотрупов понял — нет, плохо ему не станет, хоть и вернулся без золота. Но и Мордюков в накладе не останется. Воспитатель новых кадров, как-никак!
ГЛАВА 37
Контакт!
Ночь на 10 июля 1995 года
— Как ты думаешь, сегодня они придут? — серьезно спросил Сашка Арефьев, подстилая под себя целлофан.
Женя пожал плечами, неохотно ответил, что ведь до сих пор же появлялся…
— А к старшим они все равно идти не захотят, вот что… — так же серьезно продолжал Сашка. Он вообще все делал серьезно и в свои двенадцать лет очень напоминал уменьшенную копию Фомича.
— Не хотят, но идти к ним все равно надо… К папе идти совсем не страшно, папа очень умный для взрослого.
Маленький Вася ни за что не повторил бы эти слова папе: ему и в голову не приходило, что папа готов считать эти его слова невероятным комплиментом.
— Ходили уже… Ты ведь знаешь, он второй раз идти не хочет. Говорит, что если уж Владимир Кириллович, умнейший человек, в него не поверил — то кто же тогда в него поверит…
Мальчики лежали в условленном месте, на тихом травянистом склоне чуть ниже лагеря. Речка разливалась тут пошире, ее журчание почти не мешало слышать шаги на дороге — шел бы кто-то из лагеря или в лагерь. Впрочем, в полвторого ночи вряд ли кто-нибудь отправился бы путешествовать.
— Все равно надо идти, — настаивал Сашка. — Или к нему, или к Маше, она тоже для взрослых очень умная.
Так и беседовали пацаны, пока не мелькнул около реки человеческий силуэт.
— Спорим, эта Сраоша?
— У него убор из перьев не такой, это Сопа. А с ним, вот увидишь, Джамаспа. Сраоша во-он, тянется третьим.
Действительно, старый Сопа поднимался от мерцающей реки. Перестал дождь, проглянула луна меж облаков, и легко, вольно скользил над травой четкий серо-черный силуэт, не отбрасывая тени на траву.
— Привет вам.
Джамаспа поднял правую руку, сел по-турецки на траву. Так же поднял руку, сел Сопа. Сраоша дождался, когда сядут его вождь и старый учитель.
— Вы еще хотите говорить с вашими взрослыми? — начал Сопа, как всегда, взяв быка за рога. — Мы не верим, что они нас услышат.
— Услышат! Я сейчас пойду разбужу папу… И еще… Холодно стало. Можно, мы разожжем костер?
— Разжигайте. А что до Владимира Кирилловича… Мы уже пытались с ним говорить. Я ему не говорил, а криком кричал несколько раз: «Нет, я тебе не кажусь! Я не галлюцинация!»… а он только смеялся и повернулся на другой бок.
— Наверное, вы его разбудили…
— Наверное… И еще он выпил много гадости из этих противных бутылок с жидкостью цвета навоза.
— Я бы сказал, цвета навоза на заре… — уточнил Джамаспа. — На самой-самой утренней заре, когда все краски очень густые.
— Тогда надо пойти прямо к Епифанову, и все…
— Епифанов, когда меня встретил, нажал пальцем на глазное яблоко… Нажал так и сказал — мол, надо же, какая гадость примерещится.
Сопа даже всхлипнул от обиды, немного отодвинулся от костра, разведенного Сашей (для чего пришлось использовать растопку из хозяйственных запасов… дело, вообще-то, запрещенное).
— Если бы эти дураки хотя бы про нас рассказывали друг другу! Тогда бы они хотя бы поняли, что мы им «мерещимся» совершенно одинаковыми, и задумались. А так получается, что каждый что-то видит и никому про нас не говорит. Да еще пьют всякую красную жидкость, и особенно часто твой папа…
