Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень
А Ибрагимбек твердил свое:
— Сыпешь, сыпешь, всё без толку, — и, доверительно наклонившись к самому уху доктора, зашептал: — Может быть табиба Ходжа Насруллу заду-шить, а? Теперь ты станешь моим табибом, а? Чёрное лекарство настоящее сделаешь, а? Чтоб, этого-того, Энвера, а? Тсс...
Он приложил палец-коротышку к губам и на четвереньках быстро подполз к двери, выглянул, прислушался. От неожиданности Пётр Иванович не воспринял даже комизма сцены: грузная туша властителя Локая ползёт совсем уж по-кошачьи, с высоко поднятым задом в вздрагивающими забавно ногами. Неприятный холодок подкатился к сердцу доктора, и появилось ощущение, похожее на тошноту. «Экая похабная личность, — мелькнула мысль, — но разве можно показать, что ты так даже думаешь...»
— Так ты хочешь отравить зятя халифа, — выговорил он с трудом, — генералиссимуса, командующего и прочая, чёрт бы его взял, самого Энвера?
Закивав быстро головой, Ибрагимбек показал, что мысль его правильно понята.
— Да, да, уже насруллинскрго яду целую коробочку споил, а он всё не помирает. Каждый день «ох» говорит, «здоровье плохо» говорит, а не умирает.
— А почему ты его не... — и доктор красноречиво провёл ребром ладони по горлу.
— Что ты, что ты! Разве можно, друг! Такой большой человек, посланец аллаха, так сказать, друг!
«Вот я и в наперсники попал басмачу!» — подумал не без ехидства Пётр Иванович, но вслух заметил как можно равнодушнее:
— Значит, прирезать нельзя, а отравить можно?
— Э, если ножом... этого-того... кровь прольётся... А он, конечно, мусульманин. Аллах... этого-того... разгневается...
Он так запутался, что даже вспотел и принялся утирать лицо ситцевым бельбагом.
Не замечая, что доктор смотрит на него с ужасом и отвращением, Ибрагимбек пояснил:
— Если ножом... значит кровь, если лекарством — сам человек, хе-хе, без болезни и без раны помрёт, душа через рот выйдет. Яд — тоже нехорошо... этого-того... но для кривого дерева — кривой топор.
Он фамильярно обнял доктора за плечи и уже совсем доверительно зашептал:
— Пусть помрёт. Зачем он приехал? Тихо пусть скончается. Мы ему мазар построим, а сами будем Бухарой править. Ты знаешь, табиб, у него, у этого турка, на руке перстень с чёрно-красным камнем? Знаешь, это перстень самого халифа Маъамуна, властители мира. У кого перстень, тот всех победит, властителем мусульман и немусульман сделается. Просил у него перстень, этого-того, двести кобылиц давал, не даёт. А когда жизнь его пресечётся, перстень вот на моей руке будет. Тебя, табиб, приблизим, одарим, видел, сколько у нас богатств?! Давай свое лекарство, пусть тихонечко помирает. Только смотри молчи, а то... — и глаза Ибрагимбека свирепо округлились. — Известно, чтоб тайна осталась тайной, пореже доверяй её друзьям... Хе-хе, пореже доверяй её друзьям, — повторил он, — Хе-хе, не бойся... это я так, тебе я верю. Ты не обманешь... Этого-того...
— Как же так, Ибрагим, — в отчаянии заговорил доктор, — десять дервишей спят на одной рваной кошме, а два властителя не могут уместиться во вселенной...
Он подбирал новые доводы. Ему отвратителен был этот локайский Борджия, и в то же время он боялся отказаться прямо. Случай пришёл ему на помощь.
Шумно звеня шпорами, в михманхану вошёл сам зять халифа. Пётр Иванович узнал его сразу: уж очень много говорили о нём в те времена в Бухаре.
Коротко, небрежно бросив: «Селям!», Энвербей уселся и вытянул ноги в лакированных сапогах. Он не смотрел ни на кого, но под тонкими стрелками усов его бродила слабая улыбка.
— Прошу, прошу, — поперхнувшись, проговорил Ибрагимбек, — покушайте с нами... Позвольте узнать ваше здоровье, дорогой гость.
Задавая вопрос, Ибрагимбек старательно подмигнул Петру Ивановичу: «Мол, слушай».
С интересом и даже робостью смотрел Пётр Иванович на сидящего перед ним худого, почти тощего человека. Уже почти два десятилетия имя его не сходило со страниц мировой прессы.
Безразличным тоном Энвербей ответил:
— Неподобающе. Здешний воздух неблагоприятно отражается на мне.
Ибрагимбек снова подмигнул доктору и продолжал:
— Мало кушаете, эфенди, или пища наша неугодна вам?
Энвербей поднял голову, поймал суетливый взгляд властителя Локая и помрачнел:
— Пища здешняя грубая, плохо изготовленная... и желудок мой отказывается принимать её.
«Ясно, почему все ухищрения Ибрагима остаются втуне, — подумал док-тор. — Энвер оказался похитрее».
Каждый день Энверу несут отравленные блюда, но Энвер не так-то прост. Яснее ясного — он что-то заподозрил и держится осторожно. Ибрагимбек ещё не сообразил, что обманут. Пока только смутные догадки шевелились где-то в тёмных уголках его сознания. Оскалив жёлтые клыки, он смотрел на Энвербея, не прикасавшегося ни к чаю, ни к кушаньям и задумчиво потиравшего бледные, женственно нежные руки.
— Вы меня обижаете. Не едите, не пьете.
— Что же, воздержание предписывал пророк наш, да произносится имя его с подобающим благоговением, — промолвил многозначительно Энвербей. Затем он медленно повернул голову и, пристально посмотрев на Петра Ивановича, спросил:
— Вы доктор?
— Да, — кивнул Пётр Иванович, несколько удивленный.
— А наш друг Ибрагим успел похвастаться, что заполучил настоящего европейского доктора. Разрешите вам задать вопрос?
— Чего там, — тоном собственника сказал Ибрагимбек, — он скажет, я разрешаю, грешно не ответить самому зятю халифа.
— Скажите, на Востоке проказа считается очень заразной. А что говорит медицина?
— Да, с тех пор, как норвежец Гансен открыл бактерию лепры в 1871 году, проказу принято считать инфекционным заболеванием.
— А лечение?
— Неизвестно.
— Благодарю.
— Меры профилактики, — продолжал Пётр Иванович: — мыло, мытьё рук с мылом... Эпидемия лепры прекратилась в Европе с тех пор, как завели обычай мыть руки с мылом...
Со всё возрастающим любопытством и вниманием Ибрагимбек прислушивался к разговору между зятем халифа и Петром Ивановичем.
— Мылом нельзя мыть руки, — авторитетно вмешался Ибрагимбек, — если будешь мыть руки мылом, когда помрешь и твоя душа ступит на мост «Сиръат», толщиной и остротой подобный сабле дамасской стали, поскользнёшься и сверзишься в ад. Но... этого-того, почему вы говорите здесь о махау, о прокаженных? — спохватился Ибрагимбек. Он впал в страшное волнение, завертелся на месте, стал пристально осматривать свои руки-коро-тышки и, воровски поглядывая по сторонам, ощупывать себе лицо.
— В чём дело? Этого-того, что случилось?
