Вера Космолинская - Коронованный лев
— Удивительно, — задумчиво проговорил адмирал. — Что ж, считайте, что сумели меня убедить. — Огюст вздохнул с облегчением и почти просиял, напряжение спало, хотя бы ненадолго.
— Полагаюсь на вашу совесть, — ввернул адмирал.
Почему в последнее время все выбирают именно это слово?
— Почему ты спросил об отравленной пуле? — спросил я Огюста, когда он вышел проводить меня, а свита адмирала вернулась к своему повелителю.
— Он был так упрям, — покачал головой Огюст. — И мне кажется, он чувствует, что ему осталось жить недолго. В нем есть какая-то обреченность.
— Может быть, в нас ее больше чем в нем? — Мы молча посмотрели друг на друга.
— Все это так странно, — проговорил наконец Огюст, — знать что-то и не иметь возможности ни с кем этим поделиться, ведь никто этого не поймет. Все равно, что возвращаться из мертвых и пытаться объяснить, что там не рай и не ад, а что-то совсем другое, для чего на языке живых даже нет названия.
— А ты пытался объяснить ему, что есть некая третья сила, одинаково враждебная тем и другим?
— Разве он мне поверит? — печально отозвался Огюст.
— Потому, что ты общаешься с нами? — спросил я.
— И поэтому — тоже. И кроме того, мы же сами не знаем этого точно.
— Что ж, будем надеяться, что в ближайшие дни хоть что-то кому-то станет ясно, — вздохнул я.
Огюст вздрогнул и посмотрел на меня волком.
— Ты знаешь, о чем я.
— Думаю, что знаю, — угрюмо сказал Огюст.
Я немного помедлил, прежде чем спросить.
— А что снится тебе, Огюст?
Он глянул на меня с изумлением.
— Ты ведь спишь иногда? — уточнил я. — Человеческий организм иначе не может. Снится тебе что-нибудь, что кажется таким же реальным как происходящее, но в другом месте и времени?
Огюст долго молчал, прежде чем ответить, неуверенно сжимая и разжимая губы, будто то собираясь что-то сказать, то передумывая.
— Древний Вавилон? — наконец проговорил он. — Крылатые львы, яркое синее небо, горячие камни. — Он пожал плечами. — Ничего определенного.
— И это все?
— Все, — кивнул Огюст немного недоуменно. — Как застывшие картины, реальные, вечные, где-то там, в другом мире.
Значит, никакой крови, никаких ужасов? По крайней мере, Огюст их не помнил. Может быть, он был лучше меня.
— Ты думаешь, это что-нибудь для нас значит? — спросил Огюст.
Я деланно улыбнулся.
— Наверное, только то, что любой из наших миров — не единственный.
И все же я не ошибся.
На улицах этой ночью было тихо.
Огюст сидел у стола, на котором горкой было сложено оружие, и возился с пистолетом. Свеча, выхватывавшая его из темноты, превращала его в какой-то странный древний артефакт, под стать тому, что его окружало и тому, что лежало на столе. Отполированное дерево лож и прикладов стало того же цвета, что и руки и лицо Огюста, его глаза посверкивали как блики на клинках, посверкивал и металл галуна на его одежде. Матовые глубокие тени лежали повсюду, куда не дотягивался свет свечи. Залить бы все в янтарь и так оставить… Я вспомнил жидкость во флаконе, который Изабелла подняла на свет — «янтарного цвета», и мне стало немного не по себе, как будто и впрямь было возможно — залить все в этот янтарь.
— А может быть, еще можно нанести упреждающий удар? — пробормотал Огюст, будто разговаривая сам с собой.
— Кому? — поинтересовался я. — Быть может, возможным союзникам?
— Какая чушь… — фыркнул он с досадой. — Это не должно было и не может быть так!..
— В любое время, кроме нашего.
Огюст глянул на меня косо и снова принялся чистить пистолет. Он и сам все знал, но думал, что я придумаю хоть что-то, с чем ему захочется поспорить, и этим переубедить самого себя.
Я стоял у окна, чуть сбоку от него, и пытался вглядываться в ночь сквозь толстое стекло.
— Погаси-ка свечу, — наконец попросил я.
Огюст погасил, со стуком положил пистолет на столешницу и тоже подошел к окну. Когда глаза привыкли к темноте, я уже более отчетливо различил почти неподвижную фигуру за одним углом, затем еще такую же за другим. Неподвижность была почти неестественной. Кто будет так подолгу стоять в темноте?
— Ты видишь? — спросил я.
Огюст кивнул.
— Наверное, шпионы Гиза. Следят, чтобы жертва оставалась на месте.
— Думаю, что следят именно за этим. Но я уверен, что это — хранители.
Огюст испустил смешок и вернулся к столу, начав высекать из кресала искры, чтобы снова зажечь свечу.
— Чтобы распознать их в темноте, наверное, надо быть «князем тьмы», — съехидничал Огюст.
— Не так уж и смешно, — проворчал я, и прибавил, тоже будто размышляя вслух. — Возможно, будет не самой лучшей идеей везти его в дом Уолсингема…
— Неужели нашлась идея получше?
— Я думаю.
В конце концов, чем дом Уолсингема лучше дома Медины, который вчера чуть не спалили? Тем, что в последнее время там народу побольше? Действительно — побольше. Но… А, все равно все вилами по воде. Я подтащил к окну ближайшее кресло и уселся в него поудобнее, положив пару пистолетов на подоконник, а любимый клинок поперек коленей как милую девушку.
— Ладно, Огюст, если ты дежуришь первый, я пока вздремну.
А то когда еще удастся? Не завтра, уж точно.
XX. Bellum omnium
А спалось в кресле на удивление неплохо. Может быть потому, что каким-то образом от близости того, что должно случиться, казалось, что все уже кончилось — как бы оно там, в итоге, ни обернулось. Или как раз потому, что спалось в кресле, где все было под рукой, включая и врагов, что в самом доме, — уж мне-то они все же в большинстве своем были не друзья, — что в пяти шагах за его стенами. И раз они здесь, ни за кем не надо гоняться, никого не надо искать, ни решать, что с ними делать — все повернется как повернется. Все уже на месте. Почти.
Огюст так и не счел нужным меня разбудить, и взглянув с утра, проснувшись уже от света, на бледное, унылое сквозь оправленное в свинец стекло небо, расчеркиваемое птицами, я был ему за это благодарен. Он и сам заснул там, где сидел, положив руки на стол, а голову на руки, чуть не в обнимку с аркебузой. Я спустил было ноги с подоконника на пол, но, призадумавшись, притих. Вот и двадцать четвертое. Все-таки наступило. И теперь уже не заснуть. Может быть, в следующий раз — уже навечно. Чем дольше кое-кто не вспомнит, какой наступил день, тем лучше.
Но сегодня решать было не мне. Ведь было воскресенье. И Огюста разбудил колокольный звон.
Слышишь, воющий набат,Точно стонет медный ад!Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят…[15]
— успел мысленно произнести я строки Эдгара По, еще прежде чем он пошевелился и со стуком выронил аркебузу.
