По степи шагал верблюд - Йана Бориз
– Надсмехаться изволите, господин эскулап? Что ж, позволительно. Однако забывчивость моего Степана спасла этому китайскому господину жизнь.
В это время руки Селезнева разматывали повязку на голове Чжоу Фана, чем‐то обтирали лоб и затылок, бесцеремонно сжимали запястье. Прилипшие к повязке волосы с треском оторвались от запекшейся раны. Больной очнулся. Доктор обрадованно зацокал и тут же поднес ко рту лежащего мензурку приторной микстуры.
Без стука отворилась дверь, в проем заглянуло Солнце – розово-золотистое, в синем платье. Все как в прошлый раз. Чжоу Фан несказанно обрадовался: все повторяется, значит, впереди еще полгода солнечного счастья.
– Меня Веньямин Алексеич послали узнать, в чем дело. – Нежная трель девичьего голоса звучала встревоженной канарейкой. – Ой, опять Федя у нас в лазарете?
– Хм, Федя. Что ж… Пусть будет Федором, раз уж прижился.
– Так в чем дело‐то? Как господам доложить? – допытывалась Глафира.
– Так и доложите, мол, Степан по дурости запамятовал отдать китайцу пачпорт и рекомендательное письмо, засим поехал на постоялый двор поздним вечером и аккурат споткнулся о вашего Федю, который лежал без памяти перед воротами. Вот и весь сказ. В больницу мы его не повезли, потому как не ведали, дозволено ли полуживых иноземцев доставлять, да и докуки с полицией иметь не возжелалось. Поэтому Степан погрузил его в таратайку, и вот – вуаля! – он снова в Новоникольском.
– Правильно поступили, Мануил Захарыч, в больнице на него внимания не обратили бы. Да и сроднились мы уже как‐то с пациентом, – похвалил догадливого директора доктор Селезнев, а потом тем же тоном поругал: – Но если бы он у вас на руках скончался? Дорога‐то неблизкая.
– Ни в коей мере. – Уверенный голос директора отбивал бодрую дробь в больной голове Чжоу Фана. – Он ни в коей мере не производил впечатления человека, готового отправиться к праотцам.
– Боюсь, ваше заключение скоропалительно, травма некислая, состояние пациента обманчиво.
Глафира давно уже покинула лазарет и, по всей видимости, доложила печальные новости хозяевам, потому что вскоре раздались тяжелые шаги Шаховского-старшего и бодрые, словно спешащие куда‐то по веселым делам, – Глеба Веньяминыча. Поохав и поцокав, господа велели оставить Чжоу Фана в лазарете и лечить от души, а на разговоры о полиции махнули рукой – как искать злоумышленника темной ночью в китайской слободе?
Снова приходила Глафира с вкусными гостинцами, поила киселями и взварами, потчевала соленьями из матушкиного погреба. В этот раз беседы складывались успешнее, Чжоу Фан вполне мог изъясняться и даже иногда отпускал шутки. Он говорил о милом сердцу Синьдзяне высокопарными чужими словами, и оттого родной край еще сильнее отдалялся, терял выпуклость и аромат, съеживался в точечку на краю сознания. Глафира понимающе кивала пшеничной головой, но ее мысли, кажется, путешествовали далеко от Поднебесной империи.
После Рождества доктор Селезнев разрешил выходить на улицу и вообще делать все, что пожелается, только не стоять на голове. Молодой княжич подарил тяжелый тулуп, ношеный, валявшийся без нужды в людской со времен тонкокостного истопника, который давно спился и отправился на погост. К тулупу прилагались валенки, в которых Чжоу Фан долго не мог приноровиться ходить, и – о чудо! – настоящий лисий малахай, точь‐в-точь о каком мечталось лопоухому караванщику. Такая невозможная, незаслуженная щедрость взывала к великой благодарности, но у бедного больного ничего не было, кроме преданного сердца, которое он не раздумывая преподнес заботливому благодетелю.
– Вы, Федя (матушка придумала называть вас Федей, у них с Глафирой так повелось), так вот, вы, Федя, будете жить у нас в именье. Хорошо?
– Не имею права. Не должен. Это слишком много доблоты. – Чжоу Фан начал усердно кланяться, сняв и прижав к груди подаренный малахай.
Глеб Веньяминыч решил, что тот отказывается от великодушного подношения.
– Бери. Носи на здоровье. Русские. Люди. Гостям. Всегда. Рады. Вы… Ты. Гость, – по раздельности, выделяя каждое слово, повторил молодой князь.
– Нельзя столько доблоты, сердце умирать, – поделился сомнениями озадаченный подданный Поднебесной.
– Будете следить за садом и заниматься китайским языком с моей супругой, Дарьей Львовной. Понял?
– Китайский язык? – Чжоу Фан от неожиданности дал петуха. – Почему госпожа китайский язык?
– Хочет изучать. Для расширения кругозора. Все. Собирайте вещички.
Доктор Селезнев, донельзя обрадованный какой-никакой определенностью в судьбе постоянного пациента, наказал являться дважды в неделю для осмотра, не лазить по деревьям, избегать высоты, способствующей головокружению. Он насовал в узелок сушеных трав и микстур, похлопал по плечу, выразив надежду, что отныне Федор станет навещать доктора исключительно на собственных ногах.
Снега завалили Новоникольское, только озорные печные трубы торчали над сугробами, еще вчера бывшими рядовыми крестьянскими крышами под тесом, железом или соломой. Детвора с визгом штурмовала ледяную горку, что змеилась с высокого обрыва до самой середины задремавшего подо льдом Ишима. Телеги заменили санями – отличное, сверхудобное средство передвижения. Скользит легкой поземкой, не трясет, оси не ломаются, колеса среди камней не застревают. Эх, будь на то воля Чжоу Фана, путешествовал бы только зимой и только на санях.
Лопоухий китаец долистал книгу жизни до новой прекрасной страницы: он ежедневно, затаив дыхание, шествовал по лакированному паркету, с неизменным восхищением оглядывал высокие дубовые стеллажи, полные мудрых фолиантов, любовался изысканным интерьером гостиной с пафосными господами в золоченых рамах и их кружевными нарумяненными спутницами. Мимо восхищенного взгляда проплывали тусклые блики на полированной поверхности фортепиано, робкие пальцы с нежностью дотрагивались до высоченной двери, приотворяли ее, и нога бесшумно ступала на драгоценный бухарский ковер, хранящий шаги древних сказок.
Дарья Львовна – молодая княжна, живая, остроумная, прогрессивная – не желала просиживать юбки в праздных сплетнях. С раннего утра она маячила в саду, закутавшись, как наполеоновский солдат, в тулуп и три шали, писала этюды застывающими на морозе красками. Ничего путного не выходило, но художница не отчаивалась. Расчистив будуар, она устроила в нем что‐то наподобие мастерской, куда азартно затаскивала всех встречных-поперечных обещаниями написать настоящий портрет. Когда не везло с простодушными жертвами портретного искусства, княжна усиленно малевала пейзажи и натюрморты.
Интерес к китайскому языку родился из любования изящными миниатюрами, которыми пестрили страницы светских альманахов, богатой росписью фарфоровых ваз и невесомых шелков. Чжоу Фан подвернулся очень кстати, и прожект оброс необходимым мясом. Конечно, Дарья Львовна порывалась (и неоднократно!) написать портрет лопоухого учителя, но ничего стоящего не вышло: то ли таланта не хватило, то ли модель неудачная досталась.
Занятия проводились бессистемно, озорная княгиня увлекалась и больше внимания уделяла обучению наставника правилам русского языка, чем собственному китайскому. Поэтому русский Чжоу Фана прогрессировал с завидной скоростью, а китайский Дарьи Львовны так и скупердяйничал простецкими «ни хау ма»
