Капитан чёрных грешников - Террайль Пьер-Алексис де Понсон дю

XI

Теперь вернемся в дом паромщика Симона Барталэ.

Мы помним, что в прошлую ночь он не ложился.

Симон как раз собирался поспать, когда в дверь постучали Стрелец с Коробейником, повстречавшиеся по дороге и вместе дошедшие до перевоза. А там он с ними проболтал до утра, конечно, не подозревая, сколько важного выболтал мнимому коробейнику.

Так что Симон был сонный, усталый, в первом часу ночи скудно поужинал, а потом уселся у камелька и тут же уснул. Хотя Симон был паромщиком, в нем что-то было от кучера дилижанса, который передает вожжи форейтору, а сам засыпает.

За тридцать шагов до станции кучер машинально просыпается, вылезает из кареты, стучится в дверь, перепрягает лошадей и опять засыпает до следующей станции.

Так и Симон.

В дурное время года на пароме Мирабо почти никого не бывало, кроме дилижансов. Тот, что ехал из Экса наверх, в Альпы, проходил часов в десять-одиннадцать вечера, обратный дилижанс — незадолго до рассвета.

Поэтому Симон спал с семи до десяти часов вечера, просыпался, даже еще не заслышав почтового рожка, перевозил карету на верх, ложился опять и просыпался уже тогда, когда приходило время встречать обратный дилижанс на другом берету.

Так что в этот вечер Симон возмещал предыдущую бессонную ночь.

Ровно в половине одиннадцатого прибыла карета на верх с кучером Гаво. Она была битком набита: пассажиры ехали на ярмарку в Маноск.

Гаво проворно спрыгнул на землю и сказал Симону:

— Ты только не рассказывай, что с нами вчера вечером было, ладно? Тут женщины, дети — еще напугаются.

Симон кивнул. Да и не хотелось ему разговаривать.

Когда карета уехала, Симон скоренько вернулся домой, лёг на постель и уснул глубоким сном. Но не прошло и часа, как он вдруг проснулся и кинулся к двери. Сквозь сон он что-то услышал: как будто почтовый рожок доносился издалека.

Сначала Симон подумал, что уже пять часов утра. Но часы в деревянном футляре, тикавшие в углу, развеяли эту иллюзию.

На часах было без двадцати двенадцать.

Тогда Симон решил, что это все во сне, и стал протирать глаза. Рожок звучал по-прежнему.

Симон открыл дверь и ступил за порог.

Нет, это был не сон: он все услышал верно. На другом берегу красной точкой светился фонарь дилижанса, а рожок звучал еще громче.

Обратная карета с Альп, проходящая через паром в пять утра, никак не могла быть здесь теперь, еще до полуночи. К тому же каждый кучер трубит в рожок по-своему, и Симон ясно узнавал мелодию Гаво.

Но ведь Гаво был здесь всего час назад.

На лбу у Симона выступил холодный пот. Он догадался — и боялся себе поверить.

Все же он спустился к берегу, отвязал барку, взялся за лебедку, и паром потянулся по своим воздушным рельсам к другому берегу.

Чем ближе он подходил к нему, тем лучше Симон узнавал и карету, и тройку серых лошадей. Потом он услышал голос:

— Давай, Симон, давай поживей! — кричали с берега.

Это был голос Гаво, но какой-то дрожащий и сдавленный, словно от страха.

Симон причалил к правому берегу.

Ночь была безлунной и почти беззвездной, но фонарь дилижанса светил далеко — и у Симона вдруг волосы встали дыбом.

На облучке рядом с форейтором сидел человек, в карете рядом с Гаво — еще один. Они были в черных балахонах и с пистолетами у пояса.

Еще несколько человек в таких же балахонах высунули головы в капюшонах из окон, и у дрожащего Симона никаких сомнений не осталось.

Можно было подумать, что дилижанс перевозит целую монашескую обитель — но это были не простые монахи, а черные грешники.

Гаво вышел из кареты и помог вкатить ее на паром.

То же сделал один из черных братьев.

Каждый взял под уздцы одну из пристяжных, и дилижанс въехал на баржу.

Гаво был бледен и дрожал всем телом от возбуждения, но и слова не смел сказать. Да и Симон без всяких пояснений понимал, что тут происходит.

Неподалеку от трактира "Черный голубь" люди в капюшонах остановили дилижанс, высадили трепещущих пассажиров, а кучера с форейтором заставили под страхом смерти отвезти себя на другую сторону Дюрансы.

Баржа вернулась на левый берег.

Тогда главарь черных грешников — тот, кого называли капитаном, — сказал Гаво:

— Теперь ступай. Карету с дилижанса можешь не вывозить, мы знаем дорогу.

От голоса этого человека Симон вздрогнул.

Перевозчик уставился на него, словно желая проникнуть взглядом под капюшон и увидеть скрытое лицо.

— Господи, — прошептал он, — как будто его голос… И тот же рост… и та же походка…

И когда капитан проходил мимо лебедки, Симон тихонько сказал:

— Господин Анри…

Капитан дернулся и так же тихо произнес:

— Берегись, друг мой Симон, не всякое имя следует говорить вслух!

Как ни тихо он это сказал, нашлось ухо, которое услышало его слова, — ухо кучера Гаво.

И когда все черные братья сошли на берег, а отпущенный ими в свою дорогу дилижанс поплыл на пароме обратно на правую сторону, Гаво подошел к побледневшему, безмолвному Симону и шепнул:

— Я тоже подумал, как и ты.

Симон вздрогнул.

— У меня слух дюже тонкий, — подмигнул кучер.

— Ты о чем?

— Ну, я все слышал.

— Что слышал?

— Ты знаешь этого капитана?

— Не больше твоего.

— Значит, знаешь. Я-то его знаю. Ладно, — тихонько сказал Гаво, — что сказано, то сказано.

Симон ничего не ответил — только тяжело вздохнул.

* * *

Как ни устал Симон, но, вернувшись домой, уснуть не смог.

Всю оставшуюся ночь он провел в несказанной тревоге. Двадцать раз он выходил из дома и поднимался на холмик, с которого было видно далеко вдоль берега.

Куда отправились черные грешники?

Загадка!

Наконец часов около трех Симону показалось, что в ночи рассвело и небосвод окрасился багровыми отсветами. Паромщик опять взобрался на холм.

И тогда он увидел вдали языки пламени и клубы дыма, которые, казалось, заволокли всю деревню Сен-Поль-ле-Дюранс и зловеще поднимались ввысь на горизонте.

Потом, через четверть часа, он увидел, как со скалы на скалу, по крутым тропкам, спускавшимся с горы к речному берегу, скачет и карабкается будто бы стадо коз: то черные братья возвращались со своей страшной вылазки и спешили к парому Мирабо.

Симон, весь дрожа, вернулся в дом. Он подошел к нему одновременно с людьми в капюшонах.

Капитан, с пистолетом в руке, отрывисто приказал:

— Перевози!

Голос теперь казался измененным — звучал не так, как всегда.

Капитан подошел ближе и сказал:

— У тебя бывает длинный язык… Берегись, Симон!

Растерянный паромщик кивнул: ни слова, мол, не скажу… А сам печально подумал: "Прав был Стрелец… А ведь еще сегодня утром я голову отдал бы на отсечение, что Венаски — добрые люди!"

XII

— Вот и настали дурные дни! — воскликнул старик Жером, ставя ружье в угол к очагу.

Старик Жером был егерем в замке Монбрен. В восемь часов вечера он вошел в кухню, промокший до нитки — вода с него так и лилась.

Слуги замка сидели у огня под огромным каминным навесом.

Все были молчаливы и печальны.

Там были кухарка Нанетта, служанка Марион, Антуан — лакей господина Жана де Монбрена, и "Красавчик" — конюх, что ловко седлал кобылку медемуазель Жанны, а если надо, ехал за ней следом.

Погода была жуткой.

Ветер дул, как бешеный, дождь яростно хлестал в окна, буря так завывала в каминной трубе, что временами казалось: весь замок дрожит на старом фундаменте, качается и вот-вот рухнет. Иногда молния разрывала тьму, освещая бледным отблеском башенки замка, и снова наступала полная ужаса тьма.

Жером отряхивал мокрую блузу и все твердил:

— Дурные, дурные дни настали…

Красавчик — парень остроумный — повернулся в его сторону и сказал:

— Чему ж удивляться, дядя Жером: после Всех Святых, говорят, черт за сковородку берется.