Александр Дюма - Сорок пять
Однако палач уже завладел им и теперь привязывал к эшафоту в самом центре его, охватив веревкой посередине туловища.
По знаку, данному мэтром Таншоном, лейтенантом короткой мантии,[13] распоряжавшимся приведением приговора в исполнение, два лучника, пробиваясь через толпу, уже направились за лошадьми.
При других обстоятельствах, направляйся они по другому делу, лучники и шагу не смогли бы ступить в этой гуще народа. Но толпа знала, за чем идут лучники, она расступилась, давала дорогу, как в переполненном театре всегда освобождают место для актеров, исполняющих важные роли.
В ту же самую минуту у дверей королевской ложи послышался какой-то шум, и служитель, приподняв завесу, доложил их величествам, что президент парламента Бриссон[14] и четверо советников, из которых один был докладчиком по процессу, ходатайствуют о чести побеседовать одну минутку с королем по поводу казни.
– Отлично, – сказал король.
Обернувшись к Екатерине, он добавил:
– Ну вот, матушка, теперь вы будете довольны.
В знак одобрения Екатерина слегка кивнула головой.
– Сир, прошу вас об одной милости, – обратился к королю Жуаез.
– Говори, Жуаез, – ответил король, – и если ты просишь милости не для осужденного…
– Будьте покойны, сир.
– Я слушаю.
– Сир, имеется одна вещь, которой не переносят глаза моего брата, а в особенности мои: это красные и черные одеяния.[15] Пусть же ваше величество по доброте своей разрешит нам удалиться.
– Как, вас столь мало волнуют мои дела, господин де Жуаез, что вы хотите уйти от меня в такой момент?! – вскричал Генрих.
– Не извольте так думать, сир, все, что касается вашего величества, меня глубоко затрагивает. Но натура моя очень жалкая, слабая женщина и то сильнее меня. Как увижу казнь, так потом целую неделю болен. А ведь теперь, когда мой брат, не знаю уж почему, перестал смеяться, при дворе смеюсь я один: сами посудите, во что превратится несчастный Лувр, и без того такой унылый, если благодаря мне станет еще мрачней? А потому смилуйтесь, сир…
– Ты хочешь покинуть меня, Анн? – спросил Генрих голосом, в котором звучала невыразимая печаль.
– Ей-богу же, сир, вы чересчур требовательны; казнь на Гревской площади – это для вас и мщение и зрелище, да еще какое! В противоположность мне вы такие зрелища очень любите. Но мщения и зрелища вам мало, вы еще хотите наслаждаться слабодушием ваших друзей.
– Останься, Жуаез, останься. Увидишь, как это интересно.
– Не сомневаюсь. Боюсь даже, как уже докладывал вашему величеству, что станет чересчур интересно, и я уже не смогу этого выдержать. Так вы разрешаете, не правда ли, сир?
И Жуаез двинулся по направлению к двери.
– Что ж, – произнес Генрих со вздохом. – Делай, как хочешь. Участь моя – одиночество.
И король, наморщив лоб, обернулся к своей матери: он опасался, не услышала ли она этого разговора между ним и фаворитом.
Екатерина обладала слухом таким же чутким, как зорки были ее глаза. Но когда она не хотела чего-нибудь слышать, не было человека более тугого на ухо.
Тем временем Жуаез шептал брату:
– Живей, живей, дю Бушаж! Пока будут входить советники, проскользни за их широкими мантиями и улепетнем. Сейчас король сказал «да», через пять минут он скажет «нет».
– Спасибо, спасибо, брат, – ответил юноша. – Мне тоже не терпелось уйти.
– Ну, ну, вот появляются вороны, улетай, нежный соловушко.
И действительно, оба молодых человека, словно быстрые тени, скрылись за спинами господ советников.
Тяжелые складки завесы опустились.
Когда король обернулся, молодые люди уже исчезли. Генрих вздохнул и поцеловал собачку.
Глава 5
Казнь
Советники молча стояли в глубине королевской ложи, ожидая, чтобы король заговорил.
Король заставил их немного подождать, затем обернулся к ним.
– Ну, что новенького, господа? – спросил он. – Здравствуйте, господин президент Бриссон.
– Сир, – ответил президент с привычным ему нечопорным достоинством, которое при дворе называли его гугенотской любезностью, – мы явились по высказанному господином де Ту пожеланию, умолять ваше величество даровать преступнику жизнь. Он, конечно, в состоянии сделать некоторые разоблачения и, обещав ему помилование, можно этого добиться.
– Но, – возразил король, – разве они не получены, господин президент?
– Так точно, сир, частично получены: вашему величеству их достаточно?
– Я знаю то, что знаю, сударь.
– Так, значит, вашему величеству все известно и о причастности к этому делу Испании?
– Испании? Да, господин президент, и даже некоторых других держав.
– Важно было бы официально установить эту причастность.
– Поэтому, господин президент, – вмешалась Екатерина, – король намеревается отложить казнь, если виновный подпишет признание, соответствующее тем показаниям, которые он дал судье, подвергшему его пытке.
Бриссон повернулся к королю и вопросительно взглянул на него.
– Таково мое намерение, – сказал Генрих, – я больше не стану его скрывать. В доказательство, господин Бриссон, уполномочиваю вас сообщить об этом осужденному через нашего лейтенанта короткой мантии.
– Других повелений не будет, ваше величество?
– Нет. Но в признаниях не должно быть никаких изменений, в противном случае я беру слово назад. Они должны быть повторены полностью перед всем народом.
– Слушаю, сир. Должны быть названы также имена сообщников?
– Все имена без исключения.
– Даже если по показаниям осужденного носители этих имен окажутся повинными в государственной измене и вооруженном мятеже?
– Даже в том случае, если это будут имена моих ближайших родичей.
– Все будет сделано согласно повелению вашего величества.
– Для того чтобы не произошло недоразумения, я объяснюсь подробно. Осужденному принесут перья и бумагу. Он напишет свое признание публично, показав тем самым, что полагается на наше милосердие и вверяет себя нашей милости. А затем мы посмотрим.
– Но я могу обещать?
– Ну да! Конечно, обещайте.
– Ступайте, господа, – сказал президент, обращаясь к советникам.
И, почтительно поклонившись королю, он вышел вслед за ними.
– Он заговорит, сир, – сказала Луиза Лотарингская, вся трепеща. – Он заговорит, и ваше величество помилует его. Смотрите, на губах его выступает пена.
– Нет, нет, он что-то ищет глазами, – сказала Екатерина.
– Он ищет, только и всего. Но чего же он ищет?
