Мартин Стивен - Могила галеонов
У Грэшема потеплело на сердце. При всех раздорах, вражде, тщете, присущих колледжу, он переживал и те моменты гармонии, благодаря которым Грэшем только здесь чувствовал себя как дома и не жалел денег (не обращая внимания на ропот завистников), стремясь возродить дорогое его сердцу заведение. «Мы сами себе не хозяева, — подумал он. — В лучшем случае — просто квартиранты. Но иногда мы можем сотворить то, что останется в будущем и переживет наше суматошное, суетливое бытие». Генри, привыкший жить в чисто мужской компании, был еще слишком молод, чтобы понять — ради этого же люди заводят детей.
— Да, но пророчества можно найти и у других, — заметил Сайдсмит.
— В их основе лежат в такой же мере математические принципы, как и библейские, — вставил Бальдерстон. Сейчас его можно было бы назвать вдохновенным, и недаром он умел привлекать студентов, когда только начинал преподавать в колледже. Кто бы мог подумать, что некое темное пророчество его так взволнует! Не раз и не два Грэшем убеждался: ни об одном человеке нельзя знать всего.
— Мюллер, Меланхтон, Штофлер, Постель, — продолжал Бальдерстон, — учили: вся человеческая история состоит из серии циклов.
— А есть в этих циклах что-нибудь библейское? — спросил декан.
— Только частично, — ответил Бальдерстон. — Их аутентичность поверяется писанием, выдержками из книг Откровения, Даниила и Исайи, но их структура нумерологическая, основанная на перестановке чисел десять и семь.
По кружку собеседников прошелестел испуганный шепот.
Нумерологию здесь признавали важной отраслью знания, но в то же время считали чем-то сродни колдовству.
— Но какое все это имеет значение? — спросил ректор, которого интересовал разговор, но беспокоило недовольство Сесила.
Сайдсмит и Бальдерстон переглянулись и пожали плечами.
— Пророчество Региомонтана основано на вере, будто предпоследний цикл человеческой истории закончился а 1518 году, когда Лютер бросил вызов папе, — пояснил Сайдсмит.
Снова раздался ропот. Кембридж был насквозь пуританским, а пуританизм стал возможен как раз благодаря выступлению Лютера. Однако Грэшем знал: здесь были и такие, кто тайно посещал мессы, также тайно отправляемые священниками, которых могли бы стереть в порошок, если бы это открылось.
— Значит, весь мир погибнет в нынешнем году?
— Нет, в следующем, — ответил Сайдсмит. — По одной из версий последний цикл состоит из семи десятилетий (десять, умноженное на семь).
— Срок Вавилонского пленения? — спросил кто-то из студентов.
— Да. Говорят, в 1588 году будет сломана Седьмая Печать.
Наступило молчание. Стало слышно, как на кухне кто-то позвал слугу.
— Говорят еще, в этом году будет ниспровергнут Антихрист и начнется Страшный суд.
На мгновение в зале, казалось, потемнело. Может быть, туча закрыла солнце?
— А как звучит пророчество? — спросил еще один молодой голос.
Сайдсмит начал читать по-латыни, и звучные слова разносились по всему залу.
Члены совета мысленно мгновенно переводили с латыни на английский, но на лицах многих студентов Грэшем заметил замешательство. Он вмешался, прежде чем они успели обнаружить свое невежество, прочитав стихи в английском переводе:
Тысяча лет пройдет с рождения Девы,И еще пятьсот лет проживет земля.Наступит таинственный восемьдесят восьмой годИ принесет великую скорбь. Если в этом годуНе совершится светопреставления.Если не падут земля и море.Все же весь мир переживет великие потрясения,Империи начнут разрушаться,И повсюду станут раздаваться плач и стоны.
На сей раз воцарилось более продолжительное молчание.
— Ерунда! — заявил самый нервный из членов совета. — Суеверная ерунда, произведенная теми, у кого голова и зад поменялись местами. Нам нет смысла воевать с Испанией, если наши солдаты и моряки отправятся на войну с мыслью, что они обречены, как и весь мир.
— Что вы, сэр — возразил Толстяк Том, считавший себя потомком Цезаря и таким же великим стратегом, как и его мнимый предок, хотя войска он видел только со стороны. — Нам не стоит вовлекать задние места в дискуссию. Я лично всегда стараюсь не смешивать одно с другим.
Студенты рассмеялись, как и рассчитывал Том. Он называл всех «мой дорогой» и обладал высоким и тонким голосом. Однажды какой-то нахальный студент обозвал его содомитом. Ответ Тома потом передавался в Кембридже из уст в уста.
— Молодой человек, — сказал он, — несколько лет назад мне пришлось выбирать: получать ли мне удовольствие от еды и питья или от половой жизни. Я выбрал первое, и потому пришлось исключить второе: теперь на кровати умещаюсь только я один. Поэтому если я и мог бы быть содомитом, то лишь в теории. Поскольку вы показали полную неспособность воспринимать любые теории, я полагаю, с такими обвинениями следовало бы выступить человеку, у которого ум находится выше задницы.
Сейчас Том говорил так, будто обращался ко всему собранию. Но все понимали — он обращается только к человеку, чей отец являлся одним из правителей страны.
— Если кто-то чего-то боится так, это только оттого, что люди видят то, чего не видит правительство.
— Что вы хотите этим сказать, сэр? — тихо спросил Сесил. Он не делал вид, будто не понял, к кому обращался Том, но отвечал подчеркнуто вежливо, стремясь показать, что замечание Тома его не оскорбило.
— У нас в государстве начинается смятение, сэр, — ответил Том также вежливо. — Известно, что Испания собирает флот, а в Нидерландах, докуда по морю рукой подать, стоит враждебная нам огромная армия под началом герцога Пармского, самого могущественного полководца в Европе.
В зале одобрительно загудели. Том действительно выразил общие опасения. Нигде так не боялись католической Испании, как в пуританском Кембридже. В Англии тогда пугали непослушных детей герцогом Пармским и свирепыми испанцами.
— У нас… не такое уж смятение, как вам может казаться, — отвечал Сесил, осторожно подбирая слова. — Королева всегда на страже интересов страны.
— Ее величество? Само собой! — ответил Толстяк Том. — Однако нам тут мнится, что о ее военачальниках такого не скажешь. Где у нас армия, способная отразить испанское нашествие? И какова наша стратегия? Собираемся ли мы защищать каждый наш порт, распределив нашу армию по всему побережью столь тонким слоем, что наши люди смогут повсюду встретить врага, но нигде не смогут его одолеть? Или же мы сконцентрируем наши войска в определенных важных пунктах, рискуя при этом, что враг высадится там, где мы не ожидаем, и, не встречая сопротивления, дойдет до Лондона? Обе тактики опасны, но опаснее всего вовсе не иметь тактики!
