Александр Дюма - Двадцать лет спустя (часть вторая)
— Идите и исполняйте, — сказала королева.
Коменж, привыкший, как солдат, повиноваться без рассуждений, вышел.
В это мгновение послышался сильный треск; одни ворота начали подаваться.
— Ваше величество, — снова воскликнул Мазарини, — вы губите короля, себя и меня!
Услышав этот крик, вырвавшийся из трусливой души кардинала, Анна Австрийская тоже испугалась. Она вернула Коменжа.
— Слишком поздно, — сказал Мазарини, хватаясь за голову, — слишком поздно.
В это мгновение ворота уступили натиску толпы, и во дворе послышались радостные крики. Д’Артаньян схватился за шпагу и знаком велел Портосу сделать то же самое.
— Спасайте королеву! — воскликнул кардинал, бросаясь к коадъютору.
Гонди подошел к окну и открыл его. На дворе была уже громадная толпа народа с Лувьером во главе.
— Ни шагу дальше, — крикнул коадъютор, — королева подписывает приказ!
— Что вы говорите? — воскликнула королева.
— Правду, — произнес кардинал, подавая королеве перо и бумагу. — Так надо. — Затем прибавил тихо: — Пишите, Анна, я вас прошу, я требую.
Королева упала в кресло и взяла перо…
Сдерживаемый Лувьером, народ не двигался с места, но продолжал гневно роптать.
Королева написала: «Начальнику Сен-Жерменской тюрьмы приказ выпустить на свободу советника Бруселя». Потом подписала.
Коадъютор, следивший за каждым движением королевы, схватил бумагу и, потрясая ею в воздухе, подошел к окну.
— Вот приказ! — крикнул он.
Казалось, весь Париж испустил радостный крик. Затем послышались крики: «Да здравствует Брусель! Да здравствует коадъютор!»
— Да здравствует королева! — крикнул Гонди.
Несколько голосов подхватили его возглас, но голоса эти были слабые и редкие.
Может быть, коадъютор нарочно крикнул это, чтобы показать Анне Австрийской всю ее слабость.
— Теперь, когда вы добились того, чего хотели, — сказала она, — вы можете идти, господин Гонди.
— Если я понадоблюсь вашему величеству, — произнес коадъютор с поклоном, — то знайте, я всегда к вашим услугам.
Королева кивнула головой, и коадъютор вышел.
— Ах, проклятый священник! — воскликнула Анна Австрийская, протягивая руки к только что затворившейся двери. — Я отплачу тебе за сегодняшнее унижение!
Мазарини хотел подойти к ней.
— Оставьте меня! — воскликнула она. — Вы не мужчина.
С этими словами она вышла.
— Это вы не женщина, — пробормотал Мазарини.
Затем, после минутной задумчивости, он вспомнил, что д’Артаньян и Портос находятся в соседней комнате и, следовательно, все слышали. Мазарини нахмурил брови и подошел к портьере. Но когда он ее поднял, то увидел, что в кабинете никого нет.
При последних словах королевы д’Артаньян схватил Портоса за руку и увлек его за собой в галерею.
Мазарини тоже прошел в галерею и увидел там двух друзей, которые спокойно прогуливались.
— Отчего вы вышли из кабинета, д’Артаньян? — спросил Мазарини.
— Оттого, что королева приказала всем удалиться, — отвечал д’Артаньян, — и я решил, что этот приказ относится к нам, как и к другим.
— Значит, вы здесь уже…
— Уже около четверти часа, — поспешно ответил д’Артаньян, делая знак Портосу не выдавать его.
Мазарини заметил этот взгляд и понял, что д’Артаньян все видел и слышал; но он был ему благодарен за ложь.
— Положительно, д’Артаньян, — сказал он, — вы тот человек, какого я ищу, и вы можете рассчитывать, равно как и ваш друг, на мою благодарность.
Затем, поклонившись обоим с самой приятной улыбкой, он вернулся спокойно к себе в кабинет, так как с появлением Гонди шум на дворе затих, словно по волшебству.
V. В несчастье вспоминаешь друзей
Анна Австрийская в страшном гневе прошла в свою молельню.
— Как, — воскликнула она, ломая свои прекрасные руки, — народ смотрел, как Конде, первый принц крови, был арестован моею свекровью, Марией Медичи; он видел, как моя свекровь, бывшая регентша, была изгнана кардиналом; он видел, как герцог Вандомский, сын Генриха Четвертого, был заключен в крепость; он молчал, когда унижали, преследовали, заточали таких больших людей… А теперь из-за какого-то Бруселя… Боже, что происходит в королевстве?
Сама того не замечая, королева затронула жгучий вопрос. Народ действительно не сказал ни слова в защиту принцев и поднялся за Бруселя: это потому, что Брусель был плебей, и, защищая его, народ инстинктивно чувствовал, что защищает себя.
Мазарини шагал между тем по кабинету, изредка поглядывая на разбитое вдребезги венецианское зеркало.
— Да, — говорил он, — я знаю, это печально, что пришлось так уступить. Ну что же, мы еще отыграемся. Да и что такое Брусель? Только имя, не больше.
Хоть Мазарини и был искусным политиком, в данном случае он все же ошибался. Брусель был важной особой, а не пустым звуком.
В самом деле, когда Брусель на следующее утро въехал в Париж в большой карете и рядом с ним сидел Лувьер, а на запятках стоял Фрике, то весь народ, еще не сложивший оружия, бросился к нему навстречу. Крики: «Да здравствует Брусель!», «Да здравствует наш отец!» — оглашали воздух. Мазарини слышал в этих криках свой смертный приговор. Шпионы кардинала и королевы приносили со всех сторон неприятные вести, которые кардинал выслушивал с большой тревогой, а королева со странным спокойствием. В уме королевы, казалось, зрело важное решение, что еще увеличивало беспокойство Мазарини. Он хорошо знал гордую монархиню и опасался роковых последствий решения, которое могла принять Анна Австрийская.
Коадъютор пользовался теперь в парламенте большим влиянием, чем король, королева и кардинал, вместе взятые. По его совету был издан парламентский эдикт, приглашавший народ сложить оружие и разобрать баррикады; он знал теперь, что достаточно одного часа, чтобы народ снова вооружился, и одной ночи, чтобы снова воздвиглись баррикады.
Планше вернулся в свою лавку, уже не боясь быть повешенным: победителей не судят, и он был убежден, что при первой попытке арестовать его народ за него вступится, как вступился за Бруселя.
Рошфор вернул своих новобранцев шевалье д’Юмьеру; правда, двух не хватало, но шевалье был в душе фрондер и не захотел ничего слушать о вознаграждении. Нищий возвратился на паперть Святого Евстафия; он опять подавал святую воду и просил милостыню. Никто не подозревал, что эти руки только что помогли вытащить краеугольный камень из-под здания монархического строя.
Лувьер был горд и доволен. Он отомстил ненавистному Мазарини и немало содействовал освобождению своего отца из тюрьмы; его имя со страхом повторяли в Пале-Рояле, и он, смеясь, говорил отцу, снова водворившемуся в своей семье:
