Эльвира Барякина - Аргентинец
После смерти Володи у Нины была истерика, и это можно было понять. Сейчас она была спокойна и даже не плакала, но Софья Карловна видела, что с ней происходит что-то совсем неладное. Чтобы приободрить Нину, она вспоминала, как ее покойный муж проигрался в карты в Монте-Карло и прислал ей телеграмму на французском: Six joues baisent gros chat[35] (Си жу без гро ша), а она ему ответила: Nous ici dit[36] (Ну иси ди).
Нина улыбнулась.
Вдохновившись, Софья Карловна старалась каждую минуту занимать ее рассказами об их будущей жизни во Франции:
— Зиму мы будем проводить в Париже, а лето — в Бургундии. У меня есть небольшой капитал в «Лионском кредите», мы с вами купим виноградник под Дижоном… Я, когда была в вашем возрасте, все мечтала заняться виноделием — так почему бы нет, правда?
Софья Карловна как наяву видела матово-синие виноградные кисти, ощущала вкус первой ягоды, сорванной на пробу.
— Горе пройдет, — уверенно сказала она. — Не сразу, но постепенно все встанет на свои места. Я ведь тоже очень любила своего мужа. Его убил студент-террорист: в те годы покушения на важных чиновников шли одно за другим.
— Я никогда не забуду Клима… — отозвалась Нина и замолкла, осознав, что не так давно она то же самое говорила о Володе.
Софья Карловна вздохнула:
— Не забываешь только первую любовь, и чем старше становишься, тем бережнее хранишь ее в сердце. Когда мне было четырнадцать лет, мы жили в Петербурге, а через забор от нас находилась резиденция японского консула. Его сын — мы его звали япончиком — все время подглядывал, как мы играем во дворе. И однажды он прислал мне письмо: «Моя цветущая розовая сакура — Соня-сан…» А заканчивалось все словами: «Мое тело делает дело, а душа с Вами, вокруг Вас…» Я была глупа и показала письмо другим девочкам. Они его задразнили: «Эй, жених, позвать тебе Соню-сан, пока твое тело делает дело?» Вскоре он исчез, и я его больше никогда не видела. Пятьдесят лет прошло… Вот так же и вы будете помнить моего сына.
— Да, наверное… — едва слышно отозвалась Нина.
6
Софья Карловна спрашивала Нину: «Что вы молчите?»
Потому что говорить стало не о чем. Она окаменела, по телу пошла стремительная реакция: кожа, мышцы, мысли — всё свернулось и затвердело.
Что делать с собой — такой? Днем — презрительная ненависть к тем, кто занял место Клима. Они забирали в легкие его воздух, ели его хлеб, воровали Нинино время, которое предназначалось только ему. Ежедневное надругательство и святотатство.
Ночью она лежала, сжавшись комочком, и опять под стук колес: «Вернись… вернись…» Очередная попытка осознать, что не будет ни густых темных бровей, ни смеющегося карего взгляда.
В вагоне кислое марево, храп и мгла.
«Ты хочешь, чтоб я научилась обходиться без тебя, а я же еще с тобой не наговорилась, не наспалась… Мне же надо вот так — смотреть, как ты утром пьешь чай, приглаживать тебе волосы, искать вместе с тобой ключи, завалившиеся под тумбочку в прихожей… Нагнуться за ними одновременно и, позабыв обо всем, целовать тебя в губы. Мне ждать тебя хочется по вечерам… Предвкушать… Злиться, что ты опаздываешь — всего лишь опаздываешь…»
Глава 38
1
Матвей Львович Фомин чудом ускользнул от большевиков в день переворота. За ним гнались, в него стреляли, но он успел спрятаться в полуразрушенной кремлевской башне, где и просидел до утра. Нину Одинцову, нежную графинечку, было безумно жаль, но Матвей Львович не мог за ней вернуться.
В ноябре 1917 года он уже был в Новочеркасске у генерала Алексеева. Матвей Львович передал ему кассу Нижегородского Продовольственного комитета — на создание Добровольческой Белой армии. Потом были Кубанские походы, бесчисленные поездки по югу России и Украине… Белая армия появилась на его глазах — из праха, на голом энтузиазме. Офицеры и молодежь стекались сюда со всей России, брали винтовки, привезенные союзниками с военных складов Румынии, и шли в бой: ради национального спасения. Но возвышенных добровольцев было отчаянно мало. Чтобы победить большевизм, требовалось чем-то увлечь широкие народные массы. А что могли предложить белые генералы? Пусть все будет по-старому? Для этого следовало отобрать землю у крестьян, то есть восстановить против себя абсолютное большинство жителей страны.
Прежние бунты в российской истории подавлялись, потому что плохо организованной толпе мятежников противостояли государство и армия. Но на момент большевистского переворота от них остались одни воспоминания: они не выдержали тягот войны и разложились. На их месте должно было что-то появиться; это была гонка на скорость, и к лету 1918 года Советы опередили оппозицию, выстроив более или менее эффективную иерархию чиновников и военных. Они сами стали олицетворять государство, а белогвардейцы, напротив, превратились в мятежную толпу.
Красных нельзя было победить только физической силой — на занимаемой ими территории проживало намного больше народу, там находились почти вся промышленность и основные железные дороги. Их лозунги — «Земля крестьянам, фабрики — рабочим!» — могло опровергнуть только время.
Матвей Львович делал всё, чтобы убедить генералов: белым не обойтись без продуманной, простой и выгодной для народа программы. Но простоту лозунгов в Осваге[37] понимали по-своему: если у большевиков во всем были виноваты буржуи, то у белых — евреи. Дикий, беспощадный антисемитизм — единственное, что объединяло политические силы антибольшевистской коалиции, от монархистов до анархистов: раз евреи попали в правительство и на высокие посты в Красной армии и ЧК, стало быть, революция и Гражданская война — это часть всемирного жидовского заговора, цель которого — завоевать мировое господство. Результатом стали погромы, невиданные по масштабам и жестокости.
Матвей Львович сам поддавался всеобщей националистической истерии и то и дело ловил себя на предвзятом отношении к евреям, но при этом он понимал, насколько гибельно было низводить идею спасения Родины до все тех же большевистских постулатов «Грабь награбленное!» и «Суди по происхождению!».
Красным достался центр страны с этнически однородным населением; белые вынуждены были иметь дело с национальными окраинами, каждая из которых стремилась к самостийности. Генералы упорно стояли за «единую и неделимую Россию», и это лишало их союзников тогда, когда они больше всего нуждались в помощи. Даже с казачеством постоянно возникали конфликты: добровольцы надеялись, что кубанские и донские казаки будут воевать за освобождение России, а те относились к походам в глубь страны как к набегу на вражескую территорию. Они презирали русского мужика — за рабский дух, за неумение постоять за себя.
