Легионер. Книга первая - Вячеслав Александрович Каликинский
– Из четвертого отделения?
– Так точно, Барин!
– Чем же тебя, дубину этакую, господин доктор отличил? – продолжал допрашивать Ландсберг.
– А ен, Барин, может зубы ловко рвать. Хоть и голыми руками! – захихикал один из фартучников. – У кузнеца на воле в помощниках ходил, лошадей пользовал. А тут людев…
– Понятно, – Ландсберг отшвырнул больничную книгу. – А «крестнички» мои как тут в лазарете поживают? Здоровы?
– Какое там! – приняв насмешливый тон вопроса, угодливо заулыбался «фершал». – Двоих-то сразу, не занося сюда, в покойницкую оттащили. А трое здеся, да! Один-то, пожалуй, когда-нибудь оклемается, а вот двое со сломатыми хребтами – ни-ни! Не жильцы! Поглядеть желаешь, Барин? На «крестничков»?
Ландсберг быстро опустил глаза, засунул руки поглубже в карманы, скрывая вмиг задрожавшие пальцы. В который раз с ужасом он осознал, что помимо несчастного старика Власова и его прислуги, он уже здесь, в тюрьме, лишил жизни двух людей. Хотя и не люди это, наверное, вовсе. Вздохнул несколько раз, успокаиваясь, снова поднял на детину стального цвета глаза.
– На кой они мне? Подохнут – туда и дорога. Не зря старался, стало быть. Меня прислужник мой интересует, которому эти негодяи позвоночник сломали. Печонкин Василий. Где он? Как?
«Медперсонал» в растерянности оглянулся: по фамилиям больных здесь явно не знали. Однако, опасаясь гнева Барина, «фершал» тут же распорядился:
– Чичас сыщем, ваше благородие! А ну-ка, бегом! И поглядите там, как и что! – крикнул уже вслед выскочившим из-за занавески помощникам.
Через несколько минут один фартучник вернулся, виновато шмыгнул носом:
– Тама он… Отходит он, Барин. Пошли, коли попрощаться желаешь, покажу.
Обогнав Ландсберга, «медперсонал» бросился вперед наводить порядок. Пока посетитель, лавируя между койками и уворачиваясь от цепких рук больных, продолжающих о чем-то просить, добрался до Печонкина, санитары и «фершал» успели переставить койку Василия поближе к окну, бесцеремонно потеснив других хворых. А один из санитаров в порыве усердия даже воткнул Печонкину в рот невесть как оказавшийся тут градусник.
Вася-Василек был без сознания. Его вытянутое под одеялом тело била мелкая дрожь, зубы позванивали о стекло градусника. Лицо заострилось, ввалились глаза – и только волосы были прежние, с веселыми вихрами. «Медперсонал», выстроившись в ногах у умирающего, ел глазами посетителя, ожидая дальнейших указаний.
Ландсберг попытался было осторожно присесть на краешек кровати, но даже это легкое движение причинило Печонкину такую боль, что он застонал. Не успел Ландсберг спросить у санитаров табурет, как он был тут же опрометью доставлен и бережно поставлен в изголовье.
– Эх, Вася-Василек, а я тебе гостинцы… – поняв, что говорит что-то не то, Ландсберг осекся, прикоснулся к широким крестьянским ладоням, безвольно лежащим поверх серого одеяла.
Детина в халате услужливо протянул Ландсбергу пузырек:
– Нашатырь, Барин! Ты ему нюхнуть дай – в момент очнется!
– Пошел вон! – гневно оборвал его Ландсберг и тут же увидел еле заметное движение головы Васи-Василька.
То ли от нечаянной боли, то ли от знакомого голоса Печонкин медленно выбирался из бездны забытья. Вот дрогнули веки, и небесно-голубые глаза бессмысленно уставились в закопченный потолок. Вот растрескавшиеся губы чуть шевельнулись, и Ландсберг, хорошо помнивший среднеазиатский зной и раны, тут же «перевел» это едва заметное шевеление губ: пить!
Ландсберг и оглянуться не успел, как волосатая лапа угодливо протянула из-за спины еще одну местную диковину – поильник с надбитым носиком.
Закашлявшись от тонкой струйки воды, попавшей ему в горло, умирающий снова открыл глаза и уже осознанно посмотрел на Ландсберга, попытался ему улыбнуться:
– Ваш бродь, вот радость-то! Я уж не чаял увидеть вас, Карл Христофорыч… Пришли все-таки…
– Здравствуй, Вася! Пришел, как видишь! Извиняй, что не сразу – в карцере сидел, а потом… Потом суд был у меня.
– Зачем же, ваш-бродь, из-за меня в карцер-то надо было? Связались с отпетыми, – укорил Печонкин. – И суд… А что суд?
– Пятнадцать лет каторги в рудниках, Вася! С лишением всех прав состояния.
Печонкин закрыл глаза и заплакал – беззвучно.
– Ну, Василий, перестань! А ты что ожидал? Я ведь две души христианские сгубил! Поделом, чего уж там! Перестань…
– Пропадете вы в каторге, Карл Христофорович, – прошептал Печонкин, скорбно глядя на Ландсберга. – Хороший вы человек, а там хороших нету, я знаю. Жалко мне вас…
Печонкин замолчал, прикрыл глаза. Карл Ландсберг испугался – не умер ли, одновременно подивившись свойству души простого русского мужика. Сам на краю могилы – а жалеет кого-то другого, не себя.
– Я гляжу, у вас пузырек с нашатырем, ваш-бродь! Дозвольте понюхать, а то что-то в голове мутно стало, – вдруг попросил Печонкин. – Сказать вам много хочу, а мысли путаются. Боюсь, не успею… Скоро уже конец мой, я знаю… И всякий раз понюхать давайте, как умолкать буду, хорошо?
Снова закашлялся Печонкин от резкого запаха, поморщился от боли.
– Хочу попросить вас, Карл Христофорыч, ваш-бродь, стать моим душеприказчиком. Коли не побрезгуете, конечно…
– Не побрезгую, Вася-Василек! – еле сдерживая дрожь в голосе, улыбнулся ему Ландсберг.
– А вы не смейтесь, ваш-бродь! О серьезном прошу, – попросил умирающий. – Снимите тряпицу, что на ближней к вам руке. Сымайте, сымайте, не бойтесь! Там – деньги, мною в тюрьме скопленные. Шесть рублей и сорок копеек серебром и медью. Сымайте, только тут не разворачивайте – потом, когда…
Дождавшись, когда Ландсберг под любопытными и жадными десятками глаз вокруг снял неожиданно тяжелую тряпицу, Печонкин продолжил:
– Исповедаться и причаститься по христианскому обычаю очень хотелось бы, барин. Да, боюсь, не успею. И ушей здесь слишком много, для исповеди-то. Тут церковь есть, при тюремном замке – знаете, поди, хоть сами и лютеранской веры. Закажите, сделайте милость, заупокойную службу, ваш-бродь. А коли откажут – свечки велите поставить. Одну за меня, а три, – Печонкин помолчал. – В общем, еще три – Бог сам разберется, кому… Остальные деньги, что останутся, возьмите себе. На пересылке да в каторге каждая копейка на счету будет!
– Хорошо, все сделаю, Василий, – покорно кивнул Ландсберг.
– Ну вот и весь мой наказ, – попытался улыбнуться Печонкин. – Каков человек из себя есть, таков и наказ. Я маленький, и воля последняя не больше…
Умирающий замолчал, и Ландсберг с ужасом заметил, что лицо Василия заливает тяжелая сырая бледность, а глаза тускнеют. Вспомнив о пузырьке с нашатырным спиртом, Ландсберг поднес его к лицу Печонкина. Тот встрепенулся, открыл глаза.
– Эх, что же я все о себе да о себе… Вас-то как подвел, ваш-бродь, Карл Христофорыч…
– Как же ты меня подвести мог, Вася?
– Не подумал о вашем благородии, когда с отпетыми связался. Знал, что плохо кончиться может, а гордыня обуяла,
